Фридрих Незнанский - Осужден и забыт

Карась недоверчиво покачал головой…

На следующее утро начальник Кыштымской колонии майор Лопатин обнаружил у себя на столе письмо следующего содержания:

Начальнику

Кыштымской колонии строгого режима гр. Лопатину А. А.

Доводим до вашего сведения, что в связи со сложившейся из-за нехватки продуктов питания ситуацией заключенные выдвигают руководству следующие требования: срочно обеспечить население колонии едой в трехдневный срок. Для этого предлагаем организовать бригады для ловли рыбы в Енисее, сбора в тайге съедобных растений и пр. В случае, если руководство колонии не учтет наших требований, контингент колонии за себя не отвечает. Все последствия такого решения окажутся на вашей совести.

И подпись: общее собрание заключенных

Кыштымской колонии.

Лопатин несколько раз перечитал петицию, пытаясь найти слабое место, которое выдавало бы автора анонимки. Но первая пришедшая Лопатину мысль, что письмо – всего лишь розыгрыш подчиненных, при повторном прочтении анонимки сменилась предположением мрачным и тревожным. Письмо, понял Лопатин, не было фальшивкой, и написано оно зеками, и положено ему прямо на стол…

Лопатин созвал срочную планерку начальников подразделений.

На собрании злосчастную грамоту передавали из рук в руки. На лицах подчиненных Лопатин видел выражение того же недоверия и недоумения, с каким сам всего лишь час назад читал письмо от «общего собрания» кыштымских зеков.

– Что это такое?

Подчиненные уныло молчали.

– Кто это мог написать? Кто тут у нас такой грамотный писарь?

До Лопатина донесся задушенный смешок.

– Кому это так весело? – прикрикнул он.

Начальник третьего отряда Саламов кашлянул в кулак.

– Саламов, вы хихикаете?

Саламов сдвинул брови, придал лицу серьезное выражение и выпрямил спину.

– Колония на грани бунта, а вам смешно? – строго спросил Лопатин.

– Извините, товарищ майор. Само вырвалось…

– Не вижу в сложившейся ситуации ничего веселого, – Лопатин грозно качнул головой.

– Да я, когда вы сказали, кто тут у нас писарь, подумал про одного осужденного из моего отряда, мы его между собой «писарем» называем, – оправдываясь, объяснил Саламов и, поймав на себе вопросительный взгляд Лопатина, добавил: – Письма он на волю зекам пишет.

– Кто такой?

– Трофимов. При пищеблоке он…

– Так что, выходит, твой Трофимов не только зекам, но и мне письма пишет?

– Нет, – с уверенностью покачал головой Саламов, – он не мог. Вы его разве не помните, товарищ майор? Это дед такой худой, который лет десять у нас. Местный динозавр.

Сказал и осекся. Вспомнил свой последний разговор с Дедом на кухне пищеблока и даже растерялся: неужели все-таки накапал начальству? Выходит, он, Саламов, проморгал? Начальство узнает – даст по башке…

Лопатин посмотрел на подчиненных. Все они, разумеется, знали, о каком Трофимове шла речь, и тоже снисходительно хмыкали – не он!

Последние пару лет начальники в Кыштымской колонии менялись едва ли не раз в полгода, и новоприбывший начальник не успевал познакомиться со всеми своими подопечными, да и целью такой не задавался.

– Вызовите ко мне этого Трофимова, – приказал Лопатин.

Саламов внутренне съежился. Со вчерашнего вечера Трофимов по его приказу сидел в карцере. По уставу самостоятельно отдавать такое распоряжение, без визы начальника колонии, Саламов не имел права.

– Разрешите, я сам схожу? – привстал он со своего стула, но Лопатин махнул в его сторону рукой:

– Нет уж, Саламов, сидите. Пока его приведут, мы успеем обсудить другой вопрос.

Он вызвал дежурного и приказал привести заключенного Трофимова.

– А теперь я хочу сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор, – окинув собравшихся грозным взглядом, произнес Лопатин.

Никакой реакции не последовало, и Лопатин понял, что подчиненные фразы не поняли. А может, давно позабыли школьную программу… Смутившись немного, он повторил по-человечески:

– Из Москвы приехали люди от заместителя Генерального прокурора с направлением в Кыштым, на проверку. Пока они еще в Красноярске, но в любой час могут пожаловать. Надо решить, что делать в сложившейся ситуации.

Начальник подавил невольно вырвавшийся вздох.

– Особенно в связи с угрозой голодного бунта. Прошу высказываться.

Подчиненные зашумели. В новом известии действительно оказалось мало приятного…

Трофимова заперли в узком каменном мешке без окон. Голая железная кровать, привинченный к стене столик в углу. Под потолком – маленькое окошко с выбитыми стеклами. Каменный пол, для дезинфекции засыпанный хлоркой…

– Не спать! – крикнул на прощание охранник и захлопнул «волчок» в двери.

Трофимов сутки провел без сна. Дело, конечно, не только в предупреждении охранника. Стекло в маленьком, размером с форточку, оконце под самым потолком каменного мешка было выбито еще с лета, когда в карцере температура поднималась выше сорока и кто-то из зеков, задыхаясь, исхитрился дотянуться до тусклого стекла. С тех пор так и осталось. Теперь, когда снаружи температура была минусовой, в карцере было столько же. У стены под окном лежала тонкая наледь, но на густо посыпанном хлоркой каменном полу она казалась незаметной.

Всю ночь, чтобы не замерзнуть, Трофимов делал упражнения: махал руками, притопывал, приседал, наклонялся вправо-влево. Утомившись, отдыхал, но не позволял себе присаживаться – медленно ходил из угла в угол.

Он знал, что замерзнуть – наверняка угодить с пневмонией в санчасть, а там его слабые легкие подхватят у туберкулезников палочку Коха, и через год, максимум – два он подохнет от легочного кровотечения и окажется в безымянной могиле с деревянным номерком. А через пару лет и следа от той могилы не останется. Пустота… Словно и не было человека… Прах к праху и пепел к пеплу…

А может, так и должно быть? Зачем он сопротивляется, цепляется за эту жизнь? Надеется когда-нибудь отсюда выйти? Нет, он реалист и знает, что если ему и суждено оказаться по ту сторону забора, за рядами колючей проволоки, то на самое короткое время, чтобы умереть на воле.

Умереть на воле – тоже хорошо. Все не безымянный холмик на берегу Енисея, а своя собственная могила на поселковом кладбище.

Хотя что ему до того, где окажутся после смерти его кости? В последние годы он все определеннее приходил к выводу, не основанному ни на каком конкретном вероучении, что бессмертие души все-таки существует, так зачем же заботиться о тленных останках? После смерти ему будет уже все равно.

Дети, жена, жизнь на воле… Воспоминания настолько свежи, словно все было вчера. Почему мы стареем, но чувства остаются такими же, как и в двадцать лет? Какая страшная клетка, какая тюрьма для души – это старое немощное тело, да еще помещенное в каменный мешок.