Иэн Бэнкс - Осиная фабрика

Я нахмурился, огляделся, нахмурился опять. Я поискал бинокль, но только ощупал собственную грудь — я оставил его в доме. Я встал и пошел по неровной земле, в сторону от дорожки, побежал трусцой, потом побежал, наконец припустил изо всех сил через сорняки и тростник, перепрыгнув загородку на пастбище, где вскочили и разбежались, грустно блея, овцы.

Пока я добежал до проводов, я запыхался.

Линия была порвана. Перерезанный недавно провод выделялся на фоне дерева столба на большой земле. Я посмотрел вверх, убедившись, что это не глюк. Ближние птицы взлетели и, крича темными голосами в почти неподвижном воздухе, кружились над высохшей травой. Я сбежал к столбу, который стоял на другой стороне залива, на острове. Ухо, покрытое короткой черно-белой шерстью, еще сочащееся кровью, было прибито к столбу. Я дотронулся до уха и улыбнулся. Стал дико оглядываться, но быстро успокоился. Посмотрел в направлении города, где торчала как обвиняющий палец колокольня.

“Ты, лживый ублюдок”, — выдохнул я и пошел на остров, набирая скорость, выключив тормоза, стуча по утоптанной тропке, взбежал на Прыжок и перелетел через него. Я кричал, потом заткнулся и стал расходовать дыхание только на бег.

Я добрался до дома покрытый потом, взбежал на чердак к окну, остановившись проверить телефон. Он был мертв. На чердаке я быстро осмотрел округу в бинокль, собрался, приготовился, проверил. Сел на стул, включил радио и продолжал наблюдать.

Он был где-то там. Слава Богу за птиц. Мой желудок радовался, посылая по телу волну нутряной радости, я задрожал, не смотря на жару. Лживое старое дерьмо, он пытался выманить меня из дома, поскольку он боялся встречи с Эриком. Боже мой, я был глуп, когда не услышал откровенную фальшь в его пьяном голосе. И у него хватило совести кричать на меня из-за выпивки. По крайней мере, я пил, когда знал, что могу себе позволить, а не когда мне нужны все мои способности на пике форме для борьбы с кризисом. Дерьмо. И он еще называет себя мужчиной!

Я сделал несколько глотков из еще прохладного кувшина с соком, съел яблоко, немного хлеба с сыром и продолжил осматривать местность. Солнце садилось, облака смыкались, быстро темнело. Теплые потоки воздуха от земли, которые открыли щели в облаках, умирали, и серое бесформенное одеяло, висевшее над холмами и равниной, становилось плотнее. Я опять услышал гром, и в воздухе появилось что-то острое и угрожающее. Я был взвинчен, я продолжал ждать телефонного звонка, хотя и понимал его невозможность. Сколько времени понадобится моему отцу, чтобы понять мое опоздание? Упал ли он где-нибудь в канаву или уже шел, шатаясь, во главе городского ополчения, которое несло факелы и собиралось линчевать Убийцу Собак?

Неважно. Даже при таком свете я бы увидел любого и вышел бы, чтобы приветствовать брата или убежать из дома и спрятаться на острове, если бы появились линчеватели. Я выключил радио, надеясь услышать крики на большой земле и напряг глаза, пытаясь рассмотреть землю в затухающем свете. Потом я сбежал вниз, на кухню и упаковал небольшой ужин и положил его в полотняный мешочек на чердаке, это на случай, если мне придется уйти из дома и я встречу Эрика. Он может быть голодным. Я дома и я его встречу. Я сел на стул, стал рассматривать тени на темнеющей земле. Далеко, у подножия холмов, по дороге двигались огоньки, переливаясь в полумраке, они сверкали сквозь деревья, как нерегулярные маяки, они огибали холмы или поднимались на них. Я потер глаза и потянулся, пытаясь выгнать усталость из всего тела.

Подумав, я положил обезболивающее в мешок, который я возьму в случае необходимости с собой. При такой погоде у Эрика может начаться мигрень, и ему понадобится лекарство. Надеюсь, у него ничего подобного с собой не было.

Я зевнул, раскрыл глаза пошире, съел второе яблоко. Неясные тени под облаками стали темнее.

Я проснулся.

Было темно, я сидел на стуле, скрещенные руки лежали под головой на металлической раме окна. Какой-то шум в доме разбудил меня. Секунду я посидел, чувствуя как колотится мое сердце, а спина протестует против позы, в которой ей пришлось быть так долго. Мне стало больно: кровь пробиралась в клетки рук, куда ей был затруднен доступ весом головы. Я тихо и быстро обернулся на стуле кругом. На чердаке было темно, я ничего не видел, Я нажал кнопку на моих часах и обнаружил, что было пять минут двенадцатого. Я проспал несколько часов. Идиот! Я услышал, как кто-то ходил внизу, нечеткие шаги, закрылась дверь, другие звуки. Разбилось стекло. Я почувствовал, как волосы на шее встали дыбом второй раз за неделю. Я сжал челюсти и приказал себе прекратить бояться и сделать что-нибудь . Это или Эрик или отец. Я спущусь и выясню. Для безопасности я возьму с собой нож.

Я слез со стула, осторожно пошел в направлении двери, нащупывая дорогу по неровностям кирпичей трубы от камина. Я остановился, достал из штанов подол майки и опустил ее висеть, так она скрывала прикрепленный к ремню нож. Я тихо опустился в темный проем. Внизу лестницы, в холле был свет, он отбрасывал странные тени, желтые и неясные, на стены вокруг лестницы. Я подошел к перилам и посмотрел вниз. И ничего не увидел. Шум прекратился. Я понюхал воздух.

Я почувствовал запах дыма и паба, запах выпивки. Должно быть, отец. Я ощутил облегчение. Тут же я услышал, как он вышел из столовой. За ним, подобно реву океана, выплыл шум. Я отошел от перил и стоял, прислушиваясь. Отец шатался, натыкался на стены и спотыкался на лестнице. Я слышал, как он тяжело дышал и что-то бормотал. Я слушал, ждал, пока поднимется вверх запах и звук. Я стоял и постепенно смог успокоиться. Отец дошел до первой площадки, где стоял телефон. Потом неуверенные шаги.

“Франц!”, — закричал он. Я стоял тихо и не ответил. Полагаю, чисто инстинктивно или по привычке, я часто делала вид, будто меня нет там, где я есть и слушал, когда люди думали, что никого рядом нет. Я медленно дышал.

“Франц!”, — орал он. Я приготовился отступить на чердак, отошел на цыпочках, избегая мест, где как я знал, пол скрипел. Отец колотил по двери туалета на втором этаже, потом выругался, обнаружив ее незапертой. Я услышал, как он поднимался по лестнице. Его шаги были быстрые, но неровные, он хрюкнул, когда споткнулся и ударился о стену. Я беззвучно поднялся по приставной лестнице, подтянулся и сел на деревянный пол чердака, затем лег в метре от проема, держась руками за кирпичи, я был готов нырнуть за трубу, если отец попытается заглянуть на чердак. Я моргнул. Отец колотил по двери моей комнаты. Он ее открыл.

“Франц!”, — опять закричал он. Потом: “Ах…твою мать!”.

Мое сердце подпрыгнуло. Раньше я никогда не слышал, как он ругается. Ругань звучала неприлично, совсем не буднично, как у Эрика или Джеми. Я слышал, как отец дышал под проемом, его запах поднимался ко мне: виски плюс табак.