Виктор Гавура - Час цветения папоротников

— Вяжите теперь этого, — стволом пистолета Смык указал на Сергея. — Пусть отдохнет пока.

Так же быстро они связали и Сергея. Быстрота произошедшего ошеломила его. Он понимал свое жалкое положение, негодовал на себя, ведь все это можно было предусмотреть. Но он не мог преодолеть охватившую его слабость. Он не в силах был сосредоточиться, подумать, что предпринять, он не мог даже пошевелиться. Страх обессилил и сковал его крепче веревок.

Смык сразу выделил Алексея, решив, что он среди них главный.

— Говори, где золото?! — пролаял Смык в лицо Алексею. От него исходила такая звериная злоба, что Алексей почти физически ощутил волны ненависти, накатывавшие на него.

— Мы его не нашли, — твердо сказал Алексей, глядя ему в глаза. — Это я их сюда привел. Взял их за компанию, чтобы страшно одному не было. Где золото, они не знают. Отпустите их, и я вам покажу, где его искать.

— Ты чё, бля, условия мне ставить будешь?! — скривил тонкие губы Смык. — Ты мне все покажешь!

Они долго и методично избивали Алексея. Он умел держать удар, ему были знакомы вспыхивающие электрические круги перед глазами, вкус крови во рту и шатающиеся зубы. Но здесь был не ринг, и били его четверо здоровых мужчин, связанного, прижатого к земле. Тяжелые удары в лицо гвоздили его голову к земле, от них нельзя было уклониться, на мгновение они разбивали сознание на мелкие осколки, которые тут же, собравшись воедино, нещадной кувалдой разламывали голову мучительной болью.

Заметив, что Алексей уже не чувствует ударов и сейчас потеряет сознание, Смык резким окриком: «Стали!», прекратил избиение. Он взял у одного из них нож, который они отняли у Сергея, и медленно поводив им перед глазами Алексея, сверху вниз разрезал ему лицо от виска до подбородка. Алексей не отреагировал на это даже стоном. Глаза его сделались сонными и ничего не выражали.

Сергей не мог вынести того, что происходило. Он отвернулся, чувство скорби и гибельной тоски охватило его. То, что случилось, было чернее самых зловещих его предчувствий. Ловушка захлопнулась. Им всем предстояло погибнуть мучительной и бесследной смертью. Вот она — цена лишнего слова, плата за глупость в серьезном деле.

— Упрямый, лось! — злобно ощерился Смык. — Прощайся с пальцами, сучара, — скаля золотые зубы, он обвел взглядом своих подручных. — А ну, валите его на живот и развяжите руки.

Они втроем заломили левую руку Алексея за спину, а правую, прижали к земле. Наступив ногой на кисть, Патлява лопатой отрубил ему пальцы на правой руке. Нечеловеческий крик вырвался у Алексея и оборвавшись, повис в тишине. Он потерял сознание. Беспамятство продолжалось недолго, мучительная боль в руке, первое, что он почувствовал. Следующее, что ощутил Алексей, был удар в живот. Он застонал и открыл глаза. Над ним стояли все те же. Патлява снова ударил его ногой под ребра, склонился над ним и с ненавистью прошипел:

— Говори, где золото или мы тебя отхарим! Будешь петухом кукарекать…

Когда они навалились на Алексея, выламывая ему руки, Шара увидел на земле, потерянную ими, затоптанную в глину золотую монету. Он незаметно поднял ее и хотел сунуть в носок, но Смык это заметил и, отняв ее, показал остальным.

‒ Есть первый рыжик! ‒ торжествуя, прохрипел Смык. ‒ Говори, где остальные?!

И они снова накинулись на Алексея. Он был уверен, что если скажет, где спрятал золото, их сразу убьют. Не говорить им ничего, эта единственная соломинка, которая удерживает их на этом свете. Алексей с трудом выговорил:

— Делайте, что хотите. Но знайте, у меня СПИД. Говорю вам, чтобы после родным не мстили.

Расстегивающий ширинку Патлява, вопросительно посмотрел на Смыка. Тот, скривив узкие губы, процедил:

— Теперь у всех СПИД, а у этой лопаты СПИДа пока нет, — и он указал на лежащую на земле лопату. ‒ Посмотрим, сколько в него влезет.

Они содрали с Алексея брюки и трусы, и Патлява со зверским смехом воткнул ему в задний проход рукоять лопаты. От адской боли Алексей потерял сознание.

Оставив Алексея, они набросились на забившуюся в угол Веру. Парализованная страхом, она все видела, но ничего не слышала, как в немом кино. Ее и без того большие глаза еще больше увеличил бесконечный ужас происходящего, и теперь они казались огромными на покрытом смертельной бледностью лице. Ее душил тяжелый, не поддающийся рассудку страх перед жестокой животной силой, у которой не вымолить пощады.

Раздирающий душу крик раздался из ее уст, когда они, повалив ее на спину, стали срывать с нее одежду. Но только черная пустота отозвалась в ответ глухим обманчивым эхом. Их спешащие, суетливые движения в свете фонарей напоминали страшную суету зверей вокруг загрызаемой жертвы. Они сорвали с нее ветровку из тонкого брезента. Патлява разорвал у нее на груди свитер и сорочку и белые оголенные груди, лишившись покрова, затрепетали в свете фонарей.

— Дерите ее в три х…, чтоб ей вылезать отсюда не хотелось! — ощерив блестящую золотом пасть, крикнул Смык. — Врет она, с-сука, что ей больно, ей еще хочется! ‒ его смех прозвучал каким-то мерзким харкающим кашлем, однако весело и даже заразительно.

Они по очереди изнасиловали Веру. Патлява навалился на нее первым, а затем, гладя на своих подельников, насиловавших Веру, он снова возбудился. Когда они, излившись в нее, стали курить, Патлява перевернул Веру на живот и совершил с ней половой акт в задний проход. У него долго ничего не получалось, он бил и терзал, распластанное под ним безжизненное тело. Так и не закончив начатое, он оставил ее. На время. Он подошел к двоим, курившим в стороне. Их лица были бесстрастны, только глаза сверкали звериным блеском, и друг на друга никто не смотрел.

Вера лежала обнаженная на земле, вокруг валялась разодранная в клочья ее одежда. Она уже не старалась забиться в угол, больше она себе не принадлежала, перестала быть сама собой. Обессиленная, она была полностью во власти своих мучителей. Теперь каждый мог делать с ней все, что хотел. Оскверненная, испачканная она не ощущала своего тела, словно отрешилась от этой грязной плоти.

— Так ты скажешь, где золото? — наклонившись над Верой, неотвратимо, как сама судьба, спросил Смык.

Вера лежала полуживая, не чувствуя ни холода, ни стыда. Потеряв надежду, женщина зачастую теряет и стыд, это труднообъяснимое врожденное чувство, вернее неподотчетная уверенность женщины в неприкосновенной святости своего тела. Теперь, бери ее, кто хочет. Вера смотрела перед собой широко открытыми глазами, в них стояли неподвижные, застывшие слезы. Ее обескровленное лицо окаменело маской безмерного отчаяния. Смык сигаретой прижег ей сосок.

— Ой, больно! — вскрикнула она, в судорожных усилиях освободиться из впившихся в нее рук. — Больно мне! Больно! — кричала она из последних сил, стараясь разорвать этот проклятый круг. Голос ее хрипел и срывался, будь у нее силы, она бы закричала громким, зовущим на помощь криком. Смык прижег ей второй сосок.