Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

Всю неделю меня мучают то мысли про разбитое лицо Джуда в грушевом саду, то слова доктора Уилсона, сказанные им на прощание. «Ты и не собиралась ничего мне рассказывать». Они сменяют друг друга, как кадры в любимых старых фильмах наших надзирательниц. Я выхожу из камеры только на уроки чтения, а остальное время не встаю с кровати, лежу спиной к стене с жизнеутверждающими цитатами и лишь изредка сползаю с койки, чтобы облегчить мочевой пузырь. Энджел сидит наверху и напевает под нос, ни о чем меня не спрашивая. Когда ерзает, каркас обеих коек шумно скрипит.

– Срочная доставка!

В коридоре стоит Бенни, держит в руке белый конверт.

– Это мне? – Я медленно отрываю голову от матраса.

– Тут так написано. – Она показывает штамп, где синими чернилами выведено мое имя.

– Можете открыть?

– Уже.

Бенни переворачивает конверт, и видно, что его распечатали. Я зажимаю письмо между культями и иду обратно к койке. Зубами вытаскиваю листок и расправляю его на коленях.

Уважаемая мисс Блай!

Рады сообщить, что вы попали в число финалистов программы «Мост». Нам поступило более тысячи заявок от девушек, заключенных под стражу в центрах временного пребывания для несовершеннолетних в штате Монтана, из которых было отобрано пять кандидатур. Наши представители будут присутствовать на заседании комиссии по вопросам вашего условно-досрочного освобождения, поскольку его получение является необходимым критерием для дальнейшего участия в программе.

Я снова и снова пробегаю письмо глазами, гадая, не разучилась ли читать. Напечатанные черными чернилами буквы упрямо не складываются в слова.

Энджел наверху вдруг замолкает.

– Как такое может быть? – спрашиваю я вслух.

Энджел слезает с койки и глядит на мое письмо.

– Я ведь не подавала заявку… – говорю я. – И не заполняла никаких анкет.

Она пожимает плечами, отчего-то пряча глаза. Тут я вспоминаю про эссе, написанное ее рукой, которое лежало на полу. «Поэтому я заслуживаю быть счастливой. Не потому что мне нужна ваша помощь, а потому что так оно и будет – с вами или без вас».

У меня отвисает челюсть.

– Это ты! – выдыхаю я.

– Не понимаю, о чем ты говоришь…

– Ты подала заявку. От моего имени!

Энджел скрещивает на груди руки и сдвигает брови.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Зачем? – Подруга пожимает плечами. – А почему бы и нет? Потому что мне было скучно, а ты сама не собиралась. Потому что здесь нет ничего хорошего, кроме надежды поскорей отсюда выбраться.

Она тяжело садится на пол, приваливается спиной к бетонной стене и прижимает ко лбу руку.

– Почему ты никогда не говоришь, сколько тебе сидеть? – спрашиваю я.

– А зачем нагонять зря тоску?

– Обещаю не расстраиваться.

– Только ныть опять начнешь.

– Не буду, – говорю я. – Постараюсь.

Энджел вздыхает.

– После того как я убила дядю, меня заперли в полицейском участке. Приходил пастор из дядиной церкви. Ну, ты знаешь, из тех, кто лезет со своими проповедями, нужны они тебе или нет. Начал читать лекцию, что я должна покаяться, что я совершила страшный грех и что меня способен простить один лишь Христос… Рассказывал во всех красках, как в аду воняет серой, как будет гореть моя кожа, что чувствуешь, когда Бог навеки тебя отринет… Я в ответ сказала только одно: «Вы опоздали лет на десять».

Энджел фыркает.

– У пастора был такой вид, будто он не понимает, что к чему, поэтому я стала рассказывать, что со мной вытворял дядя. Тоже во всех подробностях. Анатомических. Думала, его стошнит: лицо побагровело, со лба закапал пот. Он встал, хотел уйти, но я не пустила: сказала, что имею право на исповедь. Сказала, что хочу исповедаться, и ему пришлось вернуться. Я рассказала, как пряталась в спальне, а когда дядя открыл дверь, приставила дуло к его кадыку и нажала на спусковой крючок. Как из горла у него брызнула кровь, залив меня с головы до ног. И как приятно это было, потому что я знала: больше он до меня не дотронется. Пастора буквально трясло от отвращения. Только не к моему дяде, нет. А ко мне.

Энджел затихает и долго молчит. Щурится, будто о чем-то думая.

– Хочешь знать, сколько мне дали? Сорок лет, – говорит она. – Сорок. А ублюдкам вроде моего дяди все всегда сходит с рук. Долбаная система!

Брови у нее сжимаются, и по носу течет слеза. Никогда не видела, чтобы Энджел плакала.

– На хрен все! – орет она.

Крик эхом отражается от стен. И я, сама не зная почему, воплю вместе с ней:

– На хрен!

Энджел удивленно поднимает голову.

– На хрен! – повторяет, глядя уже на меня.

– На хрен! – подхватываю я.

Она откидывает голову, закрывает глаза и кричит во весь голос:

– НА-А ХРЕ-ЕН!

– СТО РАЗ НА ХРЕН! – воплю я вместе с ней.

– Какого черта вы тут творите? – доносится из коридора голос Бенни. Она подходит к решетке, недовольно складывая на груди руки.

– Ничего, – хором отвечаем мы с Энджел.

– Слышу я ваше «ничего»… Может, в карцер вас обеих отправить на недельку?

– Мы просто делаем упражнения, – говорю я.

– Да, как велят психологи, – соглашается Энджел. – Нельзя нас за это наказывать. Мы имеем право.

– И будем жаловаться, – киваю я.

– Ладно, тогда ограничимся пока предупреждением, – хмыкает Бенни. – Но если услышу из вашей камеры еще хоть одно ругательство, лично, своими руками отдраю вам рты самым едким мылом, ясно?

– Да, мэм! – нараспев отвечаем мы.

Бенни возвращается на пост. Я улыбаюсь Энджел и шепчу украдкой:

– На хрен.

– На хрен, – бормочет та в ответ и тоже улыбается.

Правда, улыбка выходит грустной: за ней прячется осознание, что не все в этой жизни можно исправить. И порой остается лишь выкрикивать ругательства на пару с лучшей подругой.

Утром к нам в камеру залетает мотылек – крохотный серый комочек, нервно бьющий крыльями. Он замечает на потолке плоскую люминесцентную лампу и начинает биться о пластик.

Я встаю, залезаю на койку Энджел и принимаюсь махать руками, чтобы отогнать его.

– Ты что делаешь? – спрашивает Энджел.

– Помоги, – говорю я, не сводя взгляда с уродливой серой бабочки. – Поймай. Выпусти.

– Зачем?

– Сейчас о лампу убьется…

– Да, с ними всегда так происходит. Они думают, это солнце.

Энджел выразительно глядит на меня, явно понимая, что с мотыльками дело нечисто – какой-то пунктик из моего прошлого. Она убирает книгу и встает, складывая ладони чашечкой. Один ловкий взмах – и мотылек у нее в руках.

Подруга откидывается на изголовье и немного раздвигает пальцы, чтобы показать мне трепещущие крылья, покрытые чешуей и опутанные прожилками из вен. Потом осторожно сползает с койки, подходит к решетке и вскидывает руки, выпуская мотылька к самому потолку.