Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

– А знаешь, сколько убийц выгораживают себя: мол, над ними измывались? Это объясняет мотив – но не оправдывает. Убийству оправдания быть не может.

Доктор Уилсон видит все в черно-белом свете. Он никогда не жил в страхе. Не сжимался при виде высокого мужчины с большими волосатыми руками.

– Мне просто надоело, что жертву судят лишь за то, что она решила сопротивляться.

– Значит, Пророка убил кто-то из его жертв? – спрашивает доктор Уилсон. – Поэтому ты не хочешь мне признаваться? Считаешь, что тот, кто это сделал, не должен отвечать перед законом?

Я стискиваю зубы. Если скажу хоть слово, могу случайно проболтаться. Пока нельзя. Рано.

– Люди вроде вас повсюду видят подвох, мотив, умысел, – говорю вместо этого. – Что бы я ни сказала, вы вывернете мои слова наизнанку. Как было на моем суде. Прокурор выставил меня чудовищем. И не вздумайте утверждать, что вы не такой. Вы…

– Не называй меня «копом».

– Но вы же из полиции.

– А ты – осужденная преступница. Разве я тебя так называю?

Я вздрагиваю. Перед глазами тут же встает Филип, а вместе с ним приходит понимание, что никогда, пока жива, я не стану преступницей.

– Ты и не собиралась ничего мне рассказывать, – доктор Уилсон качает головой. – Я понял это с самого начала. Но надеялся, что со временем заслужу твое доверие. Вижу, не удалось…

Он вздыхает и встает, поднимая свой стул.

– Я вам доверяю… – неслышно шепчу я ему вслед.

Больше, чем кому-либо в жизни.

Однако все равно не так, как стоило бы. Потому что у доктора Уилсона есть сила и власть. А у меня их нет.

Пока я лежала в хижине у Джуда, все мои мысли были про Констанс. Приготовления к свадьбе, наверное, шли полным ходом: стряпали каши и мясные пироги, в больших каменных чашах замешивали мази для первой брачной ночи… Если отрубленные руки изводили меня телесной болью, то мысли об участи Констанс терзали мне душу. До свадьбы, разумеется, оставалось много времени, не меньше месяца, но стоило о ней подумать, как ноги сами несли меня к выходу.

Правда, первые две недели я не могла даже встать от слепящей боли и бесконечной дрожи, а тошнило так сильно, что с тоской вспоминалась та зеленая дрянь, которой меня поили в Общине. Однако даже тогда, сгорая от лихорадки на диване у Джуда, я представляла, как проберусь в отцовский дом, схвачу Констанс в охапку и заберу с собой на свободу.

Эти мысли, сама не зная почему, я держала при себе. Глаза у Джуда все еще были мертвыми, кипели странной энергией, не дававшей ему спокойно сидеть на месте и заставлявшей таскать дрова, пока в комнате не становилось слишком жарко и душно, а от залитого кровью дивана не начинало тянуть железом.

– Они могут прийти на дым, – шептала я. – Дьяконы.

– Пусть приходят, – бормотал Джуд, подбрасывая в огонь еще пару поленьев.

Встать, шатаясь и неловко держа перед собой забинтованные культи, я сумела лишь много дней спустя. Джуд дал мне свои брюки и рубашку на пуговицах и однажды, в безветренный день, когда я сумела подняться на ноги, запихнул мое старое платье в ржавую бочку из-под масла и поджег.

Мне казалось, я чую, как оно смердит: к запаху шерсти примешалась вонь крови и страха, за много лет впитавшаяся в ткань. На деле же я видела лишь тонкую струйку дыма, уходившую в белое зимнее небо.

В хижине Лиландов я оставалась до самого Рождества – праздника, о котором имела крайне смутное представление; младенец, мать и Бог смешались в голове в такую кашу, что ломило виски. Мы ели картошку, вареное вяленое мясо и «Твинки»; потом Джуд с отцом зажгли особые свечи из пчелиного воска и спели пару песен, хотя настроения у обоих не было совершенно. Вейлон сидел в кресле с высокой спинкой и сосредоточенно поглощал из мятой железной тарелки свой ужин. Мы с Джудом устроились на диване, поближе к огню. В доме пахло сосновыми иголками и кожей.

– А что на Рождество делаете вы? – ни с того ни с сего спросил вдруг Вейлон.

– Мы Рождество не отмечаем, – ответила я не сразу. – Хотя весной у нас есть праздник в честь Чада и Золотого медведя. Чад – один из главных наших героев. Он убил страшного зверя, изводившего Америку, и из его шкуры сделал себе шлем.

– Чушь! – фыркнул Вейлон.

– Как и Рождество для Минноу, – перебил его Джуд.

– Рождество – это не чушь! – строго сказал Вейлон.

– Па, может, заткнешься уже?

– Мой долг – указывать на ошибки, когда я их вижу!

Джуд с грохотом опустил свою тарелку на стол.

– Хватит, па! Никому это не надо.

Вейлон опешил, словно получил оплеуху. Разинул было рот, но Джуд заговорил первым.

– Вижу, ты готов обозвать Минноу грешницей, заявить, что она навек проклята, и засыпать нас цитатами из Библии. Так вот, не надо!

– Ты столько лет прятал от меня эту девчонку, бог знает чем занимаясь с ней в лесу… Блудили без продыху, как вижу? Да ты и сам тот еще грешник! – закричал Вейлон.

– А кто из нас без греха, па? – вскипел Джуд. – Это ты меня таким сделал! Это ты заставил меня нарушить самую главную заповедь на свете, потому что я был еще мальчишкой и не понимал, что к чему. Ты – самый страшный грешник из всех нас. И я не буду сидеть и слушать твои проклятия, потому что сам ты проклят, старый пьяница.

Вейлон шумно выдохнул через нос. Джуд подобрался, готовый вскочить в любой момент. В камине лопнуло полено, и в дымоход взметнулись тлеющие угли. Одна из искр упала на диван и прожгла ткань до самых пружин.

– Я… я знаю, что поступил с тобой… неправильно, – пробормотал Вейлон.

– Не то слово, – буркнул Джуд.

– Знаю, что ты заслуживаешь отца получше меня.

Джуд скрестил на груди руки.

Вейлон принялся заламывать пальцы.

– Если честно, я вообще плохо понимаю, что это значит – быть отцом. Тебе никогда не рассказывали, но у нас с мамой до тебя был еще один ребенок. Иезавель. Она родилась красавицей, но в животе у нее было что-то твердое и скрученное. Врачи без денег не принимали, и мы старались лечить ее сами. Потом ей стало хуже. На «Скорой помощи» малышку отвезли в больницу и уложили в маленькую детскую каталку с прозрачными стенками. Иезавель все время плакала от боли и тянула ручки к нам, к твоей маме. Мы даже не успели ее окрестить. Нам показали ее в последний раз, и мама брызнула на нее водой из-под крана, хотя она к тому времени уже умерла. Я не стал говорить, что это бесполезно. Думал, если кто и может указать младенцу дорогу к небесам, то только твоя мама.

Джуд через силу сглотнул, стискивая зубы.

– Мы похоронили Иезавель на кладбище для бедных. На похороны никто не пришел, кроме нас двоих. Многие говорили, это наказание нам за то, что не крестили ее, за то, что родили дитя без брака… – Вейлон покачал головой. – То, что они говорили, не имело никакого отношения к Библии. В их словах вообще не было Бога.