Эбигейл Дин - Девушка А

Я представила, как предлагаю это Итану, Гэбриелу или Далиле, и ответила:

— Возможно.

— Для начала, — произнес Билл, держа картонную коробку на ладони, — вот все личные вещи вашей матери, которые она хранила тут, в Нордвуде. Я могу оформить их передачу уже сегодня.

Коробка почти ничего не весила.

— Боюсь только, что они не имеют никакой ценности, — продолжил он. — Тут благодарности и поощрения за образцовое поведение и тому подобные вещи, но вне этих стен они бесполезны.

— Вот досада, — съязвила я.

— Кроме этого, — уточнила начальница, — остается еще тело.

Она подошла к письменному столу и вытащила из ящика папку на кольцах, c пластиковыми карманами внутри. В каждом из них был рекламный листок или буклет. Она раскрыла передо мной эту папку, как официант раскрывает меню в ресторане, — мелькнули соболезнующие лица, траурный шрифт.

— Вот здесь можно выбрать, — и она перевернула страницу, — если хотите, разные бюро похоронных услуг. В некоторых брошюрах довольно подробная информация: можно посмотреть, какие услуги они предлагают, гробы и все такое. Все находятся неподалеку, километров девяносто — сто.

— Боюсь, вы не понимаете, — произнесла я.

Начальница захлопнула папку на странице с леопардовым гробом.

— Мы не будем забирать тело.

— Вот как? — Билл был потрясен.

Начальница тюрьмы осталась невозмутимой. Или же она хорошо скрывала чувства.

— В этом случае, по нашему негласному внутреннему распорядку, мы похороним вашу мать в безымянной могиле. Если не возражаете.

— Нет, — ответила я. — Абсолютно никаких возражений.

Мне предстояла еще одна встреча — с тюремной капелланшей, она хотела о чем-то со мной поговорить. Попросила прийти в часовню для посетителей, которая располагалась на парковке. Одна из помощниц директора проводила меня в небольшой приземистый флигель. Над входом — деревянный крест, окна украшены цветной гофрированной бумагой — витражи, сотворенные, казалось, детскими руками. Скамьи в шесть рядов, перед ними — самодельный помост с рипидой и аналоем, среднего размера распятие.

Священнослужительница сидела на второй от входа скамье. Она поднялась мне навстречу; все в ней было округлым и влажным: лицо в полумраке, белое одеяние, маленькие ладони, сжавшие мои руки.

— Александра?

— Здравствуйте.

— Вы, должно быть, недоумеваете, зачем я позвала вас?

Ее тон отличался той мягкостью, которая достигается путем многих тренировок. Я так и видела, как с бейджиком на груди она сидит в конференц-зале какой-нибудь дешевой гостиницы и внимательно смотрит презентацию, и в этой презентации объясняется, что паузы в разговоре очень важны, ведь они дают собеседнику возможность высказаться.

Я промолчала.

Не дождавшись от меня ответа, она продолжила:

— Последние несколько лет я проводила с вашей матерью довольно много времени. Я, конечно, и раньше с ней работала, но в последние годы стала замечать некоторые изменения в ней. Я подумала, быть может, это послужит вам утешением в столь скорбный день.

— Изменения? — повторила я, чувствуя, как мои губы расползаются в ухмылке.

— Она писала вам много раз за прошедшие годы. И вам, и Итану, и Далиле. Я слышала обо всех вас. Гэбриелу и Ною. Дэниелу и Эви она тоже писала. Матери, каких бы грехов она ни натворила, страшно терять детей — а она потеряла так много. Все свои письма она приносила мне, чтобы я исправляла ошибки и проверяла адреса. Она все думала, раз вы не отвечаете, значит, адреса не те.

Солнечные лучи проникали в часовню сквозь гофрированную бумагу и заливали проход между скамьями радужным светом. Взглянув на украшения на окнах в первый раз, я подумала, что, может, это творение заключенных; теперь же мне представилось, как сама капелланша, окончив службу, взбирается на стул и наводит красоту в своем Царствии божием.

— Я позвала вас, чтобы поговорить о прощении, — сказала она. — Ибо если вы простите тех, кто грешил против вас, наш Небесный Отец тоже простит вам ваши грехи.

Она положила руку мне на колено, и от ее ладони мне через джинсы передалось — точнее, будто пролилось — тепло.

— Но если не простите вы, то и вам не будет прощения.

— Прощение. — Это угловатое слово будто застряло у меня в горле, я по-прежнему улыбалась.

— Вы их получали? — спросила она. — Ее письма?

Я получала их. Все до единого. Я просила Папу — я говорю о моем настоящем отце; не о том, от чьей гнилой плоти я родилась, — уничтожать каждое из этих писем, когда они будут приходить. То, что это письмо от заключенного Нордвудской тюрьмы, можно было понять по штемпелю и пометке.

Вскоре после того, как мне исполнился двадцать один год и я приехала домой на каникулы, Папа пришел ко мне с коробкой в руках, доверху набитой этими мерзкими письмами, — и признанием. «Я просто подумал… когда подрастешь, может, захочешь взглянуть…»

Наверное, это случилось на зимних каникулах, потому что барбекю-гриль перенесли в сарай, стоявший в саду. Папа помог мне разжечь его. Мы стояли там, в пальто — он со своей трубкой, я с чашкой чая в руке — и кидали письма в огонь, одно за другим.

— Мне кажется, у вас сложилось неправильное представление, — сказала я священнослужительнице. — Бывает — и вы часто это наблюдали, — что из таких историй выходит толк. Преступник ждет, что к нему придут, надеясь вымолить у пришедшего прощение. Тот, кого заключенный ждет, может годами сомневаться, стоит ему приходить или нет. Но в конце концов все же решается и приходит, и между ними — между родителем и ребенком или преступником и его жертвой — происходит разговор. И даже если в итоге этого разговора заключенный не получает прощения, они все равно оба что-то да вынесут из этой встречи. Моя же мать, как вы знаете, мертва. И я не навещала ее — никогда.

Слезы предательски подступили к глазам, и, чтобы скрыть их, я опустила на глаза солнечные очки. В сумраке капелланша превратилась в белое округлое привидение.

— Ничем, к сожалению, не могу вам помочь, — бросила я невпопад и, спотыкаясь, попятилась к выходу.

Солнце, наконец, немного смягчилось — самое время что-нибудь выпить. Мне представились гостиничный бар, первый бокал, наливающиеся ленивой тяжестью руки и ноги.

Помощница директора ждала меня снаружи.

— Вы закончили? — спросила она.

Тени, черные и длинные, тянулись за нами по асфальту. Когда я подошла к ней, они слились, превратившись в странного, причудливого зверя.

Ее смена, наверное, закончилась.

— Да, мне пора, — ответила я.

Оказавшись в машине, я проверила телефон. «Разве бодренько бывает слишком?» — написала Оливия в ответ на мое утреннее сообщение.

Поставив коробку с вещами Матери на колени, я открыла крышку. Всякая всячина: Библия (кто бы сомневался?), расческа, две журнальные вырезки, скрепленные скотчем. На одной — реклама пляжного отдыха в Мексике, на другой — реклама пеленок: счастливые, чистенькие младенцы лежат рядком на белой простыне. Еще газетная вырезка со статьей о благотворительной работе Итана в Оксфорде. Три плитки шоколада и тюбик из-под помады. Она и здесь ничего не выбрасывала.