Эбигейл Джонсон - Девушка в бегах

Вероятно, он уже шагает по улице далеко отсюда.

Я грызу ногти, которые так и не успели отрасти с прошлого раза, когда мне пришлось ждать человека, который не вернулся.

В паре этажей надо мной открывается дверь, и по лестничной клетке разносится громкий женский голос:

– Именно это я и сказала. Но ты же знаешь этого старого дурака – он скорее меня покусает, чем улыбнется. Так что я сказала ему: «Ладно, Джордж. Я принесу тебе расческу для той последней пряди волос, которая у тебя осталась». Так вот, я пошла и принесла ему расческу. И он берет ее, смотрит на нее, потом на меня и говорит: «Женщина, ради всего святого, на кой мне расческа? Ты же видишь, что я лысый, как белоголовый орел».

Другая женщина, с более высоким голосом, смеется в ответ.

Я прижимаюсь к стене, стараясь стать как можно меньше и незаметнее. Пульс ускоряется, и хотя признаки волнения помогут мне более убедительно рассказать свою историю этим женщинам, если вдруг они спустятся вниз по лестнице, от этой лжи не будет никакого толка, если Малькольм не появится и не расскажет мне, что делать, когда они уйдут. Я не могу подойти к регистратуре и спросить, в какой палате мой дедушка. Я даже не смогу сказать им, что пришла к кому-то с этого этажа, потому что я никого больше не знаю.

А что, если он, выйдя из кабинета, тут же наткнулся на охотника за головами или кого-то еще из наемников миссис Эббот? Малькольм сказал, что они, вероятно, усилили наблюдение после того, как заметили маму на кладбище неподалеку, – поскольку считали, что ее единственный живой родственник находится здесь.

Я прижимаю кулак к животу, чтобы кислота перестала плескаться внутри, дав мне возможность мыслить яснее.

Думай.

Думай.

Рядом со мной открывается дверь, и я от неожиданности подпрыгиваю чуть ли не на полметра. В нее вваливается запыхавшийся Малькольм.

– У нас проблема.

Я перестаю тревожиться насчет двух женщин, которые по-прежнему разговаривают где-то наверху, совершенно не замечая, как мы с Малькольмом шепотом переговариваемся друг с другом.

– А что такое это «Отделение проблем с памятью»? – спрашиваю я. Но тут же понимаю и сама, и кулаки сжимаются так сильно, что остатки ногтей больно впиваются в ладони.

– У него деменция. Шестая стадия, судя по его медкарте. Как только я узнал, где он, я стал рыться в его данных. Вот почему ушло столько времени.

Малькольм замечает, как сжались мои кулаки, как я прикусываю губу. Он сглатывает, тянется к моей руке, но потом передумывает.

– Возможно, он не сможет ничего тебе рассказать. Ты понимаешь это, верно? Стадий всего семь, так что вероятность…

– Это неважно, – отвечаю я, злясь на него и смутно осознавая, что мой голос стал достаточно громким, чтобы заставить тех женщин наверху замолчать на полуслове. Я беру Малькольма за руку, не сомневаясь и не задумываясь над этим порывом.

– Он – единственный, кто ее знал, кто видел ее и говорил с ней в тот день. Должна быть причина, по которой он думает, что она невиновна, и мне нужно… – мой голос срывается.

– Ладно, – отвечает Малькольм. – Хорошо, мы попробуем.

Когда он произносит это, я готова его расцеловать. Я ограничиваюсь тем, что обнимаю его и говорю ему спасибо, уткнувшись в его футболку. Когда он отвечает на объятия, меня пронзает воспоминание о том, как я стояла рядом с Эйденом и убеждала его побыстрее выбраться в окно. Тогда я подумала, что Эйден смелый, пусть даже слегка неосторожный, потому что он потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы обнять меня, а потом еще высунулся обратно, чтобы в последний раз поцеловать. Правда, он рисковал, что на него обрушится гнев моей мамы – и ничем больше.

Малькольм проник в «Серебряный возраст» вместе со мной, отлично зная, что может случиться, если нас поймают. И даже сейчас, когда мы только что узнали, что все это может быть зря, он согласился, когда я настояла, чтобы мы все-таки попытались найти дедушку.

Он был не обязан это делать.

Я чувствую, как бьется его сердце. Пульс у него быстрый, я понимаю, что сам он напуган и на взводе, но все-таки помогает мне.

Я отстраняюсь, потому что, если я могу чувствовать, как бьется его сердце, значит, и он может чувствовать мое. Что бы ни случилось с моим дедушкой – а я по-прежнему отчаянно цепляюсь за свою надежду, – если есть какой-то способ помочь Малькольму, не выдавая маму, я клянусь, что найду его.

За те несколько минут, что Малькольм провел в кабинете, он буквально превзошел себя. Он не только нашел палату моего дедушки и узнал пароль, нужный, чтобы попасть на его этаж, но и зациклил запись с камер в ведущем к ней коридоре. Кто бы ни следил за экранами, они ничего не увидят, когда Малькольм откроет дверь и мы войдем внутрь.

Как только я вижу дедушку, у меня перехватывает дыхание, а подбородок дрожит, потому что он сидит у окна, и в падающих из него лучах света я вижу, что похожа на него: формой глаз, изгибом носа. Мне хочется одновременно заплакать, рассмеяться и броситься к нему. Единственная причина, по которой я этого не делаю, – то, что он смотрит на меня, совершенно не узнавая.

– Мистер Яблонски?

Он хмурит лохматые седые брови.

– Я не хочу идти заниматься рукоделием, и я не хочу больше есть ту жижу, которую подают в столовой.

– О нет, мы здесь не работаем. – Я делаю шаг к нему, а затем, заметив, что это его не пугает, еще один.

– Меня зовут Кэйтелин. Можно? – Я показываю на пустой стул рядом с креслом, в котором он полулежит. Дедушка сердито кивает.

– А ему что тут надо? – спрашивает он, показывая взглядом на Малькольма.

– Это мой друг, он меня сюда подвез. Кхм, мистер Яблонски? – Я хочу, чтобы он отвлекся от Малькольма и снова обратил внимание на меня. Я стараюсь не огорчаться из-за того, что он по-прежнему хмурится. – Я рассчитывала поговорить с вами о вашей дочери.

– У меня нет дочери.

– Но ведь на самом деле есть.

Я наклоняюсь вперед, чтобы ухватить мамино фото в рамке, стоящее у него на тумбочке.

– Видите? – Возможно, это единственная личная вещь во всей палате. Я поворачиваю фото к нему и, не в силах удержаться, провожу пальцем по маминому улыбающемуся лицу. Вот это фото следовало бы использовать в том репортаже. На нем ей не больше двенадцати, и она сидит на траве, сдвинув на лоб солнечные очки, и улыбается в камеру.

Она выглядит счастливой.

Она выглядит как моя мама.

Рамка вздрагивает у меня в руке.

– Где она? Где Тиффани?

– Я… я не знаю. Я надеялась, что, может быть, вы виделись с ней.

– Тиффани! – кричит он. – Иди сюда, сейчас же!

– Нет, нет. Здесь ее нет. Ей пришлось уйти – помните? Это было давно?

– Тиффани! – кричит он снова.