Елена Мордовина - Баланс белого

Кошусь на куриный салат с помидорами в пластиковой коробке. Лерка сегодня расстаралась.

— Помните, тот, которому галушки в рот летели? Так это и есть Яковченко.

— Да помню, конечно.

— Так вот, друг мой должен был играть Гамлета в выпускном спектакле. Стоит он в коридоре, готовится. Видит, идет мэтр. Он опускается на одно колено, протягивает в ладонях шпагу: «Благословите!» говорит. Ну, тот помялся: «Благословляю. Учись… — почмокал губами — Играй… И главное — не будь блядью!»

Как гаркнет. Завращал глазами. Я смеюсь. Настя, кажется, пугается. Снова проглатывает аршин и сидит неподвижно, вперившись вдаль.

Лерка знала, как поднять мне настроение. Вино стремительно кончается. Я налегаю на бутерброды.

Хоббит разливает чай в маленькие стаканчики.

— А сейчас постановки бывают редко. Вожу экскурсии по Иерусалиму — Виа Долороза, могила Рахель, пророки, сами знаете… Фотографирую. Вот, камеру хорошую приобрел, цифровую.

— Передавайте там всем привет.

— Кому?

— Ну, Рахели, пророкам и… всем остальным.

— На самом деле, поклоняться могилам — это грех… В этом плане арабы гораздо ближе к богу, чем мы, надо признать…

— Поклоняться нельзя, но привет-то передать можно?

— Привет передам, конечно, из такого приличного места, как не передать привет? Вы знаете, что эта больница является самой большой психиатрической лечебницей в Европе? Не знаете? Давно хотел здесь пофотографировать.

— Так, давайте уже собираться, — Лерка снова куда-то спешит. — А то, как хватятся наших девчонок, потом выпускать перестанут.

Гасим костер, собираемся. Лерка сворачивает целлофан. Настя до последнего сидит на стуле. Не допила свой чай. Я вытягиваю из ее пальцев стаканчик.

Снова выбираемся к корпусам. Бродим по аллеям. Хоббит фотографирует церковь, угловую башню, отделение для эпилептиков.

— Когда неправильно выставлен баланс белого, жуткие вещи могут твориться. Баланс белого, в сущности, это соответствие тех цветов, которые ты видишь, тому, что у тебя получается на снимке. Вот иди сюда, посмотри.

Подхожу. Он показывает мне на экране Леркин портрет на фоне церкви.

— Так вот, если баланс выставлен неверно, на твоем снимке люди превратятся в мертвецов — желтые лица, синие лица — много мертвецов. Ты сам должен установить, что для тебя эталон белого, и тогда все будет вращаться вокруг этого эталона.

Мы подходим к розовато-серому корпусу за колючей проволокой. На башне охранника уже включен прожектор, хотя до вечера еще далеко.

— Когда ты решаешь, что для тебя эталон, картина жизни меняется. Вроде бы столько белого вокруг… Но если я возьму за эталон белого вон те облака, от этого прожектора будет исходить теплый желтоватый цвет, картинка станет такой уютной, таинственной. А если я выставлю белый по стене вот этой наблюдательной вышки, то свет останется холодным, а небо станет мертвенно-синим, гнетущим.

Он показывает обе картинки на экранчике. Насте становится интересно, и она заглядывает хоббиту через плечо.

— С моралью, мне кажется, то же самое, — резким движением руки он откидывает назад волосы. — Если уж тебя не устраивает автоматическая балансировка, приходит такой момент, когда баланс белого приходится устанавливать самому.

Его пауза становится многозначительной. Я с упреком смотрю на Лерку. Она яростно мотает головой.

— И тогда только от тебя зависит, появятся ли мертвецы… Много мертвецов. — Неожиданная реплика Насти заставляет меня вздрогнуть.

Мы скомкано прощаемся. Идем на ужин.

И снова окраины городов и поселков. Пустыри, заросшие травой бедламы, инвалидные дома и площадки для собак. Помывочные для машин, и снова пустыри, отгороженные заборами, бетонными кубами, проволокой, пустыри, уводящие за горизонт, окованные вагончиками, пустыри, превращающиеся в загородные равнины.

Где-то недалеко от тех озер подобрал меня красный автомобильчик с мурманскими номерами. Единственное, чем водитель занимался в дороге — он отличал мурманские номера от других и приветственно сигналил землякам. А с одним даже ехал на обгон — они периодически обходили друг друга и долго гудели.

Водитель спросил, куда мне, я ответила, что в Питер.

Он нисколько не удивился, хотя до Питера оставалось еще далеко. У меня на карте была отмечена дорога через Псков, Подбровье, Цапельку, Заплюсье, а он свернул уже после Опочки. Собирался ехать через Новгород, чтобы потом высадить меня в Чудово, на трассе из Москвы, а там уже рядом, час езды.

К северу, к северу, до пределов высокоствольного леса. Это очень светлая часть путешествия. У него был дорожный атлас и еще одна огромная карта, на одной стороне которой вся Европа, на другой — Россия. Я в этих картах просто закопалась, когда он определил мне роль штурмана.

По национальности он был туркмен, но очень долго прожил в Мурманске. Рассказывал о тяжелой жизни рыбаков северных морей. Внешность у него была не очень рыбацкая — он походил на одного нашего гистолога, у которого изо рта вечно пахнет гнилой рыбой. И когда он смотрит, то прямо в глаза, и наклоняется низко, и взгляд у него получается из-под бровей, но так как волосы выстрижены неровно, картинка выходит комичная.

Его сына я не запомнила, как звали, но этот луноликий мальчик был удивительно похож на Богдана, и я все пыталась смотреть на него через зеркало — он спал на заднем сидении. Одет мальчик был в синюю рубашку с желтыми ластовицами. Модный фасон времен моего детства. Там был такой бардак: одеяла, сумки с едой, подушки, рассыпанные картофельные чипсы и книжка Остера с отвратительными иллюстрациями, закладкой к которой служила крымская фотография, где они уже успели загореть. Мальчик был такой коричневенький. Отец сидит в плавках и очках на набережной Ялты, а мальчик стоит рядом и держит в руках обезьянку. Когда папа попросил его познакомиться с тетей, он даже не уделил тете достаточно внимания. Назвал свое имя и отвернулся.

Туркмен нисколько не удивился тому, что я еду так далеко.

— Все молодые верблюдицы такие, норовят уйти из стада, бродят по пустыне от стада к стаду, ищут, — он протиснул два пальца между красной шеей и сальным, несвежим воротником клетчатой рубахи, несколько раз провел от кадыка к хребту и обратно. — Беспокоиться за них не надо. Молодая верблюдица останется там, где родит первого верблюжонка.

Скоро мы подъехали к границе, где было настоящее столпотворение — траки, легковые, гул, крики. У обочины, возле шашлычной, на скамейке сидели две девицы, представительницы поколения, чей подростковый возраст пришелся где-то на начало восьмидесятых, лет на семь постарше меня. Они были такие потасканные, но обаятельные и счастливые, в нелепой одежде и какой-то антикварной обуви, оставшейся, похоже, именно с тех подростковых времен: на одной были синие сандалии с ремешками, обмотанными пластырем, на другой — тупоносые школьные туфли.