Себастьян Фитцек - Аэрофобия 7А

— Знаешь, мой отец всегда мне говорил, что человек влюбляется автоматически. И бессилен против этого неожиданного переполняющего чувства, настигающего как молния. «Влюбленность — это случайность», — говорил он всегда. А вот любовь… — Неле сделала короткую паузу, во время которой загорелся последний фонарь в парке, и природа окрасилась в серо-желтый цвет. — Любовь — это решение.

Фели кивнула, но Неле не была уверена, слушает ли она.

— Нет такого партнера, который подходил бы кому-то на сто процентов. Может, только на семьдесят или восемьдесят. И всегда найдутся люди, которые будут соответствовать другим двадцати или тридцати процентам. Вопрос в том, останется ли человек верен своему решению или каждый раз будет отказываться от него и искать дальше?

— У тебя умный отец, — сказала Фели, и Неле показалось, что по лицу у нее скользнула тень; возможно, Фели вспомнила день, когда Матс ушел.

— Ну так как? — спросила Неле и снова погладила помолвочное кольцо. — Что с Янеком? Ты приняла решение?

Фели тяжело вздохнула.

— Он все еще хочет жениться на мне, несмотря ни на что. Но я… — Она высвободила руку. — Я думаю. Я еще не уверена.

Фели взяла кружку с кофе, который уже наверняка остыл, и махнула рукой, словно отгоняя муху.

— Но сначала твоя очередь.

Неле почувствовала комок в горле и поднялась.

Она еще неуверенно стояла на ногах: слишком долго лежала, и мышцы ослабли.

— Ты права. Мне нужно поторопиться.

Она подхватила люльку со спящей Викторией, еще раз поблагодарила Фели за все, потом вышла из комнаты отдыха и отправилась в самый трудный путь в своей жизни.

Матс

Пока Матс падал через исчезающую дыру в вечное «ничто», в котором черный был самым светлым цветом, существовала лишь одна мысль, за которую он держался. Размышление, хотя и неспособное остановить самого падения, но сдерживающее его головокружительное вращение. Это была мысль о монете в один евро, которая постоянно падала на одну и ту же сторону. На орла, на которого Матс поставил. Десять нониллионов раз подряд. Десять тысяч нониллионов.

Единица с тридцатью одним нулем.

Именно так выглядели шансы, что Бога нет.

Бог. Последняя надежда всех атеистов, — думал Матс.

Но это математики и ученые, а не верующие теологи, разработали следующую формулу: факт существования Вселенной математически так же вероятен, как и предположение, что человек десять нониллионов раз подряд подбросит в воздух самую обычную монету и она столько же раз без исключения упадет на одну сторону. Одно-единственное отклонение, одна стотысячная секунды после Большого взрыва, и мира не существовало бы. Даже этого «ничто», через которое падал Матс.

Так что существование Бога, который стоит за всем этим, с научной точки зрения казалось намного более правдоподобным, чем ставка на нониллионы.

Пока Матс тщетно пытался визуализировать число с тридцати одним нулем, издалека он услышал тихий, очень знакомый голос. Он не понимал, что голос говорит, но мог видеть слова. Они выстраивались в длинную светящуюся фиолетовую цепочку; полярное сияние, к которому он мог потянуться. Силой мысли он ухватился за цепочку и остановил свое падение. Одновременно голос стал громче, и Матс решил, что наконец-то нашел спасение. Он думал, что умер. Иначе никак не объяснить, что он слышал Неле. Ее мягкий ласковый голос, без ненависти или упрека. Такой нежный и любящий.

— Ты меня слышишь, папа? — спросила она.

И он моргнул, как его научил доктор Ротх.

— Я тебе кое-что принесла, — сказала Неле и сделала ему подарок, который словно прожектором озарил темноту внутри его. Это был запах, который вытеснил все, что определяло его существование последние дни и часы: страх, душевную боль, мрак.

Матс по-прежнему находился в исчезающей дыре, но этот запах осветил ее казавшимися забытыми чувствами: надеждой, уверенностью, любовью.

— Это Виктория, — сказала Неле, и он жадно вдохнул младенческий запах маленького живого комочка, который, видимо, положили ему на грудь.

— Я люблю тебя, папа, — услышал он. — Спасибо, что ты меня спас.

Она плакала, как и он внутри; и Матс моргал, не зная, как дать ей понять, что он был идиотом; что он сделал все неправильно и не должен был покидать ее, но сейчас все хорошо, потому что она и малышка живы.

Это самое главное .

— У меня еще кое-что для тебя есть, — сказала Неле, продолжая плакать. На октаву грустнее.

И затем стало светло.

Словно кто-то отодвинул в сторону ментальную штору и щелкнул выключателем.

Матс чувствовал, как на глаза навернулись слезы, ослепленный светом, который он не только видел, но и ощущал.

Он моргнул, но не так, как раньше, когда пытался управлять веками с помощью мыслей, что никак не влияло на его способность видеть. Он моргнул по-настоящему. И он мог видеть!

Исчезающей дыры больше не существовало. И к нему вернулось его тело.

Матс, медленно привыкая к свету, огляделся.

Сонорные усыпляющие звуки уже подсказали ему, но сейчас он мог убедиться в этом собственными глазами: он снова находился на борту самолета. В скай-сьюте.

Он видел кремовые кожаные кресла, открытые жалюзи на иллюминаторах, дневной рейс в чудесную погоду над кучевыми облаками.

Матс снял соломенную шляпу и повертел ее в руках. При мысли, что это он был тем спящим мужчиной, которого в своем трансе видел на месте 47F, Матс улыбнулся.

Иногда сложно понять, как работает мозг.

Медленно он прошел по толстому ковру, провел рукой по дорогой древесине, которой были облицованы стены кабины.

Мимо ванной направился в спальню, дверь которой была приоткрыта. Через щель в коридор падал теплый мягкий свет.

Запах, катапультировавший его обратно на борт, усилился.

Матс открыл дверь.

— А вот и ты, — сказала самая красивая женщина в мире, которая лежала на кровати и улыбалась ему.

— Катарина? — робко спросил Матс, боясь, что она может снова исчезнуть.

Она кивнула и похлопала ладонью по одеялу рядом с собой.

— Иди сюда.

Он втянул ноздрями воздух. Ощутил запах духов своей жены, которые, видимо, принесла ему Неле, и лег рядом с ней.

— Мне очень жаль, — сказал он и заплакал.

Катарина взяла его за руку, прислонилась головой к его голове и улыбнулась.

— Я знаю, — ответила она.

Потом она подняла на него глаза, он наклонился к ней — осторожно, как при первом поцелуе в сумеречном баре в Штеглитце, — и они снова знали, что предназначены друг для друга. Свет стал ярче, и самолет, стены кабины, кровать и все вокруг растворилось, пока не остался лишь воздух и облака внизу, а потом и они исчезли, и осталось лишь то, что было по-настоящему важно.