Джо Лансдейл - Пойма

— Он?.. — спросил я.

— Да всё с ним в порядке. Просто приложили как следует.

Папа зашевелился. Мистер Смут поднял его в сидячее положение. Папа открыл глаза.

— Это мальчишка всё растрепал, — пустился в оправдания мистер Смут. — Я, конечно, пошёл со всеми, но ни на что такое не рассчитывал. Я-то его не судил и не вешал. Ты же не расскажешь про… ну, понимаешь, да?

— Ах ты безмозглый сукин сын, святая твоя простота, — сказал папа. Затем поглядел на Моуза. — Ради Христа, Билл, сними его оттуда.

Через два дня Моуза похоронили на нашей земле, между амбаром и полем. Папа соорудил старику деревянный крест, выцарапал на перекладине «МОУЗ» и поклялся, что как только появятся деньги, установит ему надгробие.

Попрощаться с убитым пришла пара папиных знакомых негров, которые знали Моуза, а из белых была наша семья, да и только. Существовали, конечно, среди белых и такие, которые не имели касательства к расправе над стариком, но явиться они не пожелали — а вдруг да станет известно, что они приходили на похороны к цветному?

Ночью, закрыв глаза, я увидел Моуза: вот он висит на суку, штаны спущены, зияет порез, сочится кровь, глаза навыкате, язык вывален, на шее — петля. Порядочно времени прошло, прежде чем этот образ перестал возникать перед глазами, едва только ляжешь спать, и лишь через несколько лет окончательно перестал он посещать меня регулярно. До этого же являлся по самому пустячному поводу. Просто при виде верёвки, или при взгляде на сук на дубе, или даже от того, как пробиваются сквозь ветки и листья солнечные лучи.

Время от времени приходит он ко мне и поныне — настолько отчётливо, словно всё случилось не далее как позавчера.

Из моего окна виден большой развесистый дуб. Как-то вечером ранней весной подъехал я к окну на инвалидной коляске и выглянул наружу — там, словно клочья чёрной и синей пряжи, сгущались сумеречные тени, а птицы собирались на ветвях дуба, точно ёлочные игрушки, и готовились ко сну, и вот среди них совершенно ясно увидел я старого Моуза, висящего в петле.

В тот миг не было никаких сомнений, что это он — всего лишь тень среди других теней, но в ней чётко прослеживался силуэт человеческой фигуры, а над ним — тёмная линия верёвки. Но вот я моргнул — и тогда человек и верёвка пропали.

Остались только тени под деревом со стаей птиц на ветвях, спускающаяся ночь и медленно сходящий на нет очередной весенний день.

А потом растаяли и тени — даже те, что были под деревьями.

Папа хотел было оставить должность констебля, но даже те небольшие деньги, которые приносила служба, были нужны позарез, так что уходить он не стал, а только поклялся: случись опять что-нибудь подобное, тут уж он непременно снимет с себя полномочия.

Но по большей части папа и так уже оставил свой пост. Оставался констеблем только по названию. Вообще он как будто увядал у нас на глазах. Словно унесли его мглистые волны какого-то инфернального, потустороннего моря, и поначалу папа ещё как-то барахтался, а потом перестал бороться со стихией и лишь плыл по течению, уцепившись за трухлявую доску, что уцелела после крушения корабля всей его жизни. Корабля, который разбился, напоровшись на риф под названием Моуз.

Многие из тех, кто участвовал в линчевании, раньше стриглись и брились у папы — надо ли пояснять, что в парикмахерской их больше не видели? Что же касается всех остальных, то их в основном обслуживал Сесиль, а папа в конце концов отдал ему львиную долю заработка, а сам стал заглядывать на работу лишь изредка. Переключил внимание на фермерство, охоту и рыбалку, да и то не особенно увлекался ни одним из этих занятий.

Мама с бабушкой испробовали все способы, чтобы папа выгреб обратно на сушу. Терпели. Сердились. Ободряли. Бросали хлёсткие замечания прямо в лицо. С тем же успехом могли они говорить хоть с уткой. Разве что утка в итоге хотя бы испугалась.

Когда пришла весна, лучше папе не стало. Как и всегда, он занялся посевом и посадкой, но не говорил даже о предстоящем урожае, да и вообще я не слышал, чтобы он хоть о чём-то разговаривал с мамой; иногда, самой поздней ночью, через стену было слышно, как папа плачет. Никакими словами не передать, насколько больно слышать, как плачет твой родной отец.

Много времени папа проводил у себя в спальне. Ел по большей части в одиночку — если вообще ел. Иногда говорил, но слова вылетали у него изо рта сухими и сморщенными, точно пожухлые листья. Если он сидел во дворе и видел, что мы подходим к нему, то вставал и уходил, будто мы застали его за чем-то постыдным.

Дом переменился. До того мне никогда не приходила в голову подобная мысль, но ведь дом — такая же оболочка, как тело, и, ровно как и в случае с телом, здоровым его делает находящийся в оболочке дух. И если этим духом была наша семья, то его часть, большая и сильная часть, оказалась поражена недугом.

Крыльцо в буквальном смысле стало зарастать травой, плотный грунт вокруг дома начал проседать, вымываться и замещаться песком. Вода из колодца была уже не такой сладкой. Кур загрызли дикие собаки.

Только бабушка оставалась лучиком света во тьме. Она не теряла своей всегдашней бодрости, пыталась разрядить обстановку весельем, но папина мрачность всё равно нависала над домом, будто готовое рухнуть старое дерево. Как-то раз принесли мы к могиле Моуза цветы (а возле нас, всё так же прихрамывая, крутился Тоби) — и я прямо спросил у бабушки, скоро ли папа пойдёт на поправку.

Она задумалась над ответом. Такое случалось нечасто. Бабушка обычно за словом в карман не лезла и с ходу могла высказать свои мысли по какому угодно вопросу, потому что всегда точно знала, что хочет сказать.

Она приобняла меня за плечи:

— Оправится он, Гарри, тут уж будь уверен. Но твой папа пережил удар. Почти как один мой знакомец в Северном Техасе по имени Борис Смит. Лягнул как-то беднягу мул — прямо в голову. Не сказать чтобы он так уж изменился, но вести себя стал странненько, и так было довольно долго. А потом в один прекрасный день оклемался, и в голове опять прояснилось.

— Отчего же ему полегчало?

— Ну, во-первых, подох тот мул. Это его взбодрило. Только вряд ли тут всё так уж просто.

— Думаете, папу слишком сильно избили?

— Да вас обоих отходили так, что мама не горюй. Но нет, я сейчас не об этом. Папа твой получил удар прямо в душу, милый ты мой. И ты тоже. Но ты ещё достаточно юн и не разучился радоваться жизни. Джейкоб тоже ещё не стар, но, кажется, ему пришлось немного больнее. Он ведь чувствовал, что́ назревает, а помешать не смог.

— Но с ним же будет всё хорошо?

— Хотела бы я сказать, что так и думаю. Но не хочу тебе лгать, Гарри. Я не знаю. Борис — он-то со временем оправился. Но далеко не сразу. Он получил телесную травму, и ты, наверно, скажешь, что после такого отойти сложнее. А вот я в этом не настолько уверена. Пинок в душу может на всю жизнь оставить тебя калекой. Во время пыльных бурь на наших Великих равнинах много кто бросал все дела и сдавался. Так что же — почти все из этих людей подались в иные места попытать счастье сызнова. У них была надежда. Кто-то из них узнает, что их надежда — вовсе не надежда, а так, одно надувательство, и тогда они снова всё бросят и сдадутся. Потом кто-то опять встанет и попробует начать всё с начала. Так и твой папа. Если сможет встать — значит, встанет. Только вот не знаю когда.