Джо Лансдейл - Пойма

Закрыв дверь и приперев её как следует деревянным бруском, бабушка пошарила фонариком по углам. В хижине всё было вверх дном. По полу в беспорядке валялась немногочисленная одежда. На полках лежали кучки просыпанной муки, стояло несколько жестянок и разбитых банок со съестным. Не знаю, кто устроил тут разгром после гибели Моуза — может, толпа, а может, дикие звери.

На полу, рядом с осколками банки с чем-то съедобным, но уже сгнившим, лежала фотография какой-то чернокожей женщины в рамке. Там же была карточка без рамки — как я понял, на ней запечатлен сын Моуза, тот, что ушёл в лес и не вернулся. Она была вставлена в ту же рамку, что и фото женщины, — просто забита под край. Карточка значительно потускнела. Мальчику на вид было около одиннадцати. Рассмотрел его поближе и сообразил, что это изображение какого-то белого мальчика — его вырезали из каталога «Сирса и Робака», а лицо заштриховали простым карандашом. Так я толком и не понял, в чём тут было дело. Ни тогда. Ни сейчас. Лицо женщины выглядело очень тёмным, а его черты — едва различимыми. Я установил рамку с фотокарточками на столе.

В углу комнаты притулилась кровать — незатейливый деревянный каркас с матрасом и набросанными поверх него покрывалами.

— Что-то здесь как-то странно пахнет, — протянула бабушка.

— Ну Моуз в этом не виноват. Когда он был живой, тут не воняло.

Бабушка обняла меня за плечи:

— Я знаю, Гарри.

Гроза усилилась, стало ещё темнее, и под звуки грома в обоих окнах лачуги сверкали огоньки молний.

— Что-то я утомилась, Гарри, да и замёрзла, — пожаловалась бабушка. — Раз уж у нас привал, так привалюсь-ка я ненадолго. Тут и на двоих места хватит.

Бабушка опустилась на край кровати, передала мне фонарик. Внезапно на её лице отразилась вся долгая прожитая жизнь.

— Всё хорошо, бабуль?

— Конечно. Просто годы уже не те. Сердце то и дело пошаливает. То вдруг как скакнёт, то опустится. Вот прилягу немного — буду как новенькая.

Больше не сказав ни слова, бабушка легла на кровать и натянула на себя покрывало. Я взял другое, набросил его на плечи и устроился на стуле за утлым столиком. Спустя минуту встал, собрал все банки и расставил их на полке. Установил фотокарточку и вырезку из каталога посередине стола. Снова сел на стул, закутался в одеяло, выключил фонарик и закрыл глаза.

Спать не хотелось — потому что вообще-то стоял полдень, — но в этой мгле, в стуке дождя и града ощущалось что-то гипнотическое. Ещё было слышно, как протекает крыша, а капли падают на пол в дальнем углу.

Я сосредоточился на этом звуке и, убаюканный им, вскоре уснул.

Снился мне Моуз. Как, должно быть, колотили в его дверь, пока он не открыл, а потом выволокли его на улицу. Потом появился папа, и старик думал, что всё образуется, но в итоге вышло вовсе не так. Снился страх, который он, должно быть, испытывал, боль от удушения, чувство, как душа улетает из тела — ни за что, всего лишь за кожу неправильного цвета.

И вдруг в окно кто-то постучал. Я мигом проснулся и подскочил на постели.

Повертел головой, взглянул на исполосованное каплями стекло и завопил:

— Бабуля!

Бабушка очнулась от сна.

— Гарри? Что, Гарри?

— Там, в окне…

Она обернулась. В окне виднелся тёмный силуэт: чьё-то лицо, голова, рога. Пялится через стекло прямо на нас, постукивает по нему костяшками пальцев. По стеклу бегут дождевые потоки и размывают черты лица.

Человек-козёл.

Бабушка вскочила на ноги, потянулась к ящику — его она поставила у кровати. Наконец удалось пинком выдвинуть его под стол.

Рожа исчезла. Потом задрожала дверь. Деревянный брусок не поддался. Снаружи донеслось невнятное бормотание, словно кто-то пытался говорить с набитым ртом. Дверь толкнули посильнее, и на миг показалось, что она вот-вот сорвётся с петель.

Я заполз под стол, добрался до ящика, открыл и протянул бабушке. Она вынула тридцать восьмой калибр.

— Пшёл вон, скотина! Пшёл вон, а то стрелять буду — прямо через дверь!

Крик не отогнал Человека-козла. Он так и продолжал дубасить в дверь, а бабушка, вопреки своей угрозе, не стала палить через доски.

Наконец дверь перестала трястись. Краем глаза я заметил, как он мелькнул в окне. Спустя один удар сердца обернулся на звук за спиной. Во втором окне стекла не было. Только обрывок жёлтой клеёнки. И вот через дыру в этой клеёнке просунулась темнокожая рука, зашевелилась, словно искала, за что бы уцепиться, чтобы Человек-козёл смог влезть целиком. Бабушка шагнула вперёд и от души треснула по руке стволом пистолета.

Раздался вой. Рука отпрянула и пропала. Какое-то время мы вслушивались в тишину. Ни звука. Бабушка подошла к окну, отдёрнула край клеёнки. Внутрь ворвался сырой ветер и наполнил комнату прохладой. Бабушка опасливо прислонилась к стене и выглянула за окно. Подошла с другой стороны проёма, приподняла клеёнку там, снова выглянула и тут же отскочила с криком:

— Чёрт!

Она отошла к столу, держась при этом за грудь.

— Он был там. Только я выглянула, он и удрал.

— Человек-козёл, — произнёс я.

— Считай, я в него поверила, — сказала бабушка.

— Он же с рогами был, правда?

— Он был… Что-то у него такое было.

Бабушка пододвинула стул, и мы оба сели за стол, а посреди стола — возле рамки с фотокарточками — положили маленький револьвер.

Где-то через час прекратился град, а немного погодя ливень стих и небо прояснилось.

— Может, это Дрын был, — предположила бабушка.

— Что, с рогами на голове?

Бабушка не ответила. Мы подождали ещё чуть-чуть, потом бабушка опасливо сказала мне отодвинуть запор и открыть дверь. Сама она уже приготовила пистолет.

Из-за двери на нас не выпрыгнул Человек-козёл. Мы облегчённо выдохнули. Бабушка подхватила свой ящик, и мы вышли на улицу, обратно под дождь. Теперь он стал тише, а небо — гораздо светлее. Воздух был свеж, как дыхание младенца. Сама по себе пойменная чаща восхищала своей красотой. Пышные кроны деревьев, отяжелевшие мокрые листья, переплетение ежевичных побегов, укрывающее кроликов и змей. Даже ядовитый плющ, обвивающий стволы дубов, радовал глаз сочной зеленью, так что его чуть ли не хотелось потрогать.

Но, как и в случае с ядовитым плющом, внешность бывает обманчива. Под покровом всей этой красоты в дебрях скрывались неведомые существа, и, сказать по правде, я испытал величайшее облегчение, когда мы дошли до Пасторской дороги.

Остановились у нашей машины, попробовали вызволить её повторно, да только куда там! Машина застряла крепко-накрепко и плевать хотела на все наши усилия.

Делать было нечего, и мы потопали домой пешком. Дождь уже закончился, пригрело солнце. Дорогу заливала жидкая грязь. На моих ботинках и штанинах образовалась толстая корка. Бабушкиным ботинкам и подолу платья приходилось не легче.