Камилла Лэкберг - Серебряные крылья

Его номер хранился у мамы в потрепанной телефонной книжке, спрятанной в ящике комода под ее чулками. Ее я в свои планы не посвящала. Мамин остановившийся взгляд так пугал меня, что мне хотелось просто крепко обнять ее, но все это говорило мне, что я должна стать взрослой и позаботиться о ней. Впервые в жизни роли поменялись: взрослой стала я, а она — ребенком. Мама всегда была маленькая и хрупкая, а теперь с каждым днем становилась все тоньше и слабее.

Дяде Эгилю я позвонила украдкой со школьного телефона, когда секретарша ненадолго вышла из кабинета. Важно было не оставлять следов. Я объяснила ему, что мне нужно, и он тут же пообещал мне помочь. Без оговорок. Без вопросов. Голос у него был настолько похож на мамин, что это придало мне уверенности.

Однажды вечером в начале осени я решила, что время пришло. Позвонила дяде Эгилю из школы и дала ему подробные инструкции. Я знала, что он все в точности исполнит.

Когда папа улегся и заснул — благодаря порции снотворного в стакане виски, — я принялась за дело. Мама казалась совершенно безвольной, как тряпичная кукла. Она была настолько сломленная, такая маленькая и слабая — не сказала ни слова, не задала мне ни одного вопроса, молча делала все, что я говорила, предоставив мне направлять ее. Я не решилась упаковать ее вещи. Все должно было остаться на месте, дабы ничто не указывать на то, что она что-то взяла с собой, что покинула дом добровольно.

Вечер выпал довольно прохладный. Мы продрогли, пока медленно спускались к воде. На мне были папины резиновые сапоги. В одной руке я держала его молоток. Свободной рукой поддерживала маму, ведя ее к краю воды. Папины перчатки оказались мне слишком велики, и приходилось все время подтягивать их. Мама поскользнулась; я поддержала ее, воспользовавшись случаем вдохнуть запах ее волос, когда она прислонилась ко мне. Как мне будет не хватать ее! Боже, как я буду скучать! Но любить другого — значит отпускать его на волю… И теперь я должна отпустить маму.

У берега в катере с погашенными фонарями ждал дядя Эгиль. Он прекрасно знал, что я собираюсь делать. Ему я изложила весь план в деталях. Он не стал возражать, хотя долгое молчание в телефонной трубке свидетельствовало само за себя. Однако он понимал: я права.

Маме я ничего заранее не говорила. Сочла, что лучше подождать до последнего, чтобы получить ее одобрение. Но я знала: она согласится на то, что я буду делать. К боли она привыкла.

— Мама, я должна тебя ударить. Ударить сильно. Молотком. Это папин молоток. Он должен заплатить за то, что сделал с нами. Исчезнуть из нашей жизни. Ты понимаешь, мама?

Она кивнула, не колеблясь ни секунды, Когда мы спустились к лодке, я поздоровалась с дядей Эгилем; теперь же даже не решалась поднять на него глаза. Я обняла маму, почувствовала грудной клеткой ее худенькие плечи.

Я боялась бить ее слишком сильно. Боялась, что она разлетится на куски, словно хрустальная ваза. Но пути назад не было. Я взяла молоток. Подняла его. Закрыла глаза. И ударила. Прицеливалась по мягким частям тела, где ничего не могло сломаться. Но на папин молоток не попало ни единой капли крови. Требовалась кровь. Я поняла, что должна ударить по более твердой части тела. Что-то должно сломаться, разорвать кожу, чтобы молоток окрасился кровью.

Я прицелилась в голень. Подняла молоток высоко над головой и ударила снова. Мама издала лишь тихий стон. Уголком глаза я видела, как Эгиль отвернулся. Посмотрела на молоток. Кровь. Мамина кровь.

Молоток я положила в нескольких метрах от уреза воды, чтобы вода не смыла его, если поднимется до того, как его найдут полицейские. Нежно поддерживая маму, повела ее в лодку Эгиля. Она едва могла наступать на ту ногу, по которой я ударила. Все ее тело казалось теплым и мягким. Нехотя я передала ее дяде Эгилю, в последний раз ощутила ее запах. Я понимала, что пройдет много лет, прежде чем мы свидимся снова.

Проводив их глазами, когда они скрылись в абсолютной темноте безлунной ночи, я медленно вернулась обратно к дому. Боковым зрением отметила окровавленный молоток.

Вернувшись домой, я осторожно сняла в прихожей папины сапоги; на них попало несколько капель крови. Потом сняла перчатки, тоже с брызгами крови, и бережно положила их на полочку.

В доме царила тишина. Теперь здесь остались только мы с папой. Завтра я останусь одна.

Я не могла дождаться утра. Легла в постель. Подумала о маме. Вспомнила звук, когда молоток врезался ей в кость.

Я люблю ее. И она любит меня. Мы любим друг друга. Это была моя последняя мысль перед тем, как погрузиться в сон…

На краешке круглого стола в «Риш» стояло серебряное ведерко с торчащей из него бутылкой шампанского «Боллингер». Алиса, Ильва и Фэй подняли бокалы и чокнулись. Они уже начали вторую бутылку. Официанту сказали, что закажут еду позже, но давно забыли об этом. Фэй чувствовала себя пьяной, однако считала, что ничего не случится, если она наутро полетит в Италию немного с похмелья — с Ильвой и Алисой она не увидится целых три месяца.

Совместными усилиями они спланировали дальнейшую работу. В начале октября все снова соберутся вместе, в новом офисе в Нью-Йорке, перед презентацией «Ревендж» на американском рынке. К ним присоединится и Юханна. Она только что развелась, была вполне счастлива и, похоже, регулярно занималась сексом со своим личным тренером. Учитывая, как быстро у них дошло до постели, Фэй подозревала, что отношения возникли не вчера. Однако это уж точно не ее забота.

Давид сидел в следственном изоляторе в ожидании, пока прокурор предъявит ему обвинение в промышленном шпионаже. Последнее, что они слышали о Хенрике, — что его фирма на грани банкротства. Ходили слухи, что между им и Стеном Стольпе пробежала черная кошка, и теперь последний делает все, чтобы потопить Хенрика.

Официант, парень лет двадцати пяти с мужественной нижней челюстью, серыми глазами и фигурой, как у греческого бога, вежливо откашлялся:

— Желаете ли чего-нибудь еще? Или все устраивает?

Он улыбнулся Фэй, и она почувствовала, как по ее телу пронеслась легкая дрожь. Она свободна и весела. Готова идти дальше. В качестве прощания со Швецией краткое, но интенсивное приключение не помешало бы…

— Все могло бы быть куда лучше, — с серьезным лицом произнесла Фэй.

Он вздрогнул и удивленно уставился на нее. Ильва и Алиса тоже вопросительно посмотрели на нее.

— Да, — сказала Фэй и показала жестом, чтобы он наклонился к ней.

Он так и сделал.

— Все было бы идеально, если б ты сказал, во сколько заканчиваешь, чтобы я могла к этому времени подогнать к выходу машину и отвезти тебя к себе в номер, — шепнула она.

Вместо удивления парень теперь смотрел на нее с любопытством. Выпрямившись, он произнес с деланой серьезностью: