Максин Чан - Восьмая личность

— Долли, а где этот дом? — спрашивает он.

— Долли?

У меня дрожат колени, как будто я сделала что плохое.

— Долли?

Раннер отшвыривает меня с дороги, в ее глазах гнев и злоба.

— Только не делай вид, будто тебе есть до нас дело, — предупреждает она, резко вставая. — И хватит допрашивать Долли.

Он дергается.

— И поостерегись, capisce? [33] Понятно? (итал.) Не забывай, док, я все вижу.

Алекса Ву. 8 января.

Только что закончился сеанс с Алексой. У меня — вторичный травматический стресс. Работа с ней оказывается сложной и вызывает беспокойство. После сегодняшнего обсуждения я чувствую себя больным, как будто меня швыряли во все стороны, кажется, что голова вот-вот взорвется. Было слишком много переключений. Сегодня здесь присутствовали три альтер эго: Онир, Долли и Раннер. Когда власть взяла Раннер, она заявила, что «все видит». Она твердо верит в то, что я допрашиваю Долли, и угрожает мне. Ее презрение было возмутительно.

Переключение между идентичностями ускоряется, и трудно точно понять, что может мне прилететь, отсюда и мой вторичный травматический стресс. Я стал бояться за свою безопасность и за безопасность Алексы.

В то время как диссоциативная фуга уменьшается, потеря времени остается существенным фактором. В последнее время личности выходят наружу с такой скоростью, что Алекса, как я подозреваю, теряет контроль и над ними, и над их действиями. Сегодня на лице Алексы я заметил диссоциативный транс (у нее был мертвый взгляд), и это сильно обеспокоило меня. Похоже, временами она обесчеловечивается: например, она ничего не чувствует, у нее отсутствуют эмоции и эмпатия. Это приводит меня в замешательство. Главным образом потому, что она близка к тому, чтобы совершать поступки из ярости — как сегодня, к примеру, Раннер, которая, между прочим, поступила подло.

Заново осмыслить: политику сдерживания для Алексы (особенно для Долли), безопасность и возможное вмешательство. Может, мне стоит увеличить дозу ее лекарства?.. Привлечь Анну, ее мачеху, как предлагает Мохсин?

Или ей нужно оставаться активным участником?

Эти быстрые, в пределах нескольких минут, переключения с обычной личности на соблазнительницу, на убийцу приводят меня в ужас. Всем нам грозит опасность.

Я кладу свой фотоаппарат на сосновый комод.

— А что, если вы обе сядете на кровать? — говорит он. Взгляд у него застывший.

Я беру Пой-Пой за руку и сжимаю ее. Я вижу, что Навид украдкой смотрит на белую майку Эллы — облегающую ее грудь без бюстгальтера плотнее, чем обычно, — на высокие каблуки ее туфель, на которых она выглядит на пару дюймов выше, чем полгода назад. Элла встряхивает завитыми волосами и наклоняется, чтобы поправить ремешок на туфле, при этом ее юбка лезет вверх, как флаг на флагштоке. Так она подбивает его на восхитительный риск, зная, сколь сильно это ему нравится. Он улыбается и гладит Эллу по щеке.

— Мне нравятся твои туфли, — говорит Пой-Пой.

— Спасибо, — говорит Элла, — они новые.

— Приглуши немного. — Навид указывает на дрянной пластмассовый CD-плеер.

Не спуская глаз с Эллы, которая уменьшает звук музыки, он берется за штатив фотоаппарата, удлиняет ножки так, чтобы он был вровень с кроватью. Элла теребит одинокую прядь. Неужели она флиртует? Интересно, а он обратил внимание на ее нервный смех? На подрагивание ее верхней губы? Я же знаю, что это означает: она взволнована или напугана. Изгиб ее спины намекает на секс. Она играет? Или все это всерьез?

Навид упирает руки в бока, он сосредоточен. Он проводит языком по губе. Пой-Пой прыгает на кровати.

— Я тоже хочу новые туфли, — заявляет она.

Никто ей не отвечает.

Я думаю о том, что объектив, разделявший меня и мир, всегда служил защитой от чего-то большего, чем физическая опасность. Он действовал как щит, давал возможность бороться с болезнью и оберегал от ужасных вещей: демонстраций, скорбящих матерей и семей, вынужденных покидать свои дома. На мгновение меня охватывает беспокойство: а вдруг та самая штука, что утоляла боль от моих усилий, теперь будет использована против меня.

Навид тыльной стороной ладони вытирает лоб.

— Ну вот, — наконец говорит он. — Можно отправляться.

Элла улыбается.

«Можно отправляться».

«Отправляйся медленно».

«Идти прочь? Нет».

«Да, иди».

«Иди, иди, иди».

«Уходи отсюда».

«Беги…»

«Я не могу уйти», — говорю я. Стая смотрит на меня из Гнезда.

Навид садится на край кровати и оглядывается то ли с предвкушением, то ли с волнением — мне трудно понять.

— Ты такая красивая, — говорит он, ловя Пой-Пой за руку. — Правда, она красивая?

Мы с Эллой отворачиваемся.

— Спасибо, — говорит Элла. — Шон тоже придет?

— Не сегодня, детка, — говорит Навид.

Я стою. Телу нужно сориентироваться. Унять дрожь. Мои ноги твердо стоят на полу.

Музыка, теперь уже тихая, переключается с танцевальной на R&B. Пой-Пой принимается в такт размахивать моей рукой и рукой Навида. Раскачиваться взад-вперед, как маленькая девочка, которую родители, держа за руки, ведут в школу.

«Брр. Иди. Иди. Иди. Уходи прочь. Беги…»

Долли приказано оставаться в Гнезде, Онир приглядывает за ней. Раннер ждет недалеко от Света, так, на всякий случай. Я смотрю на Пой-Пой, ненавидя себя за то, что собираюсь сделать.

Навид поворачивается к Элле.

— Вот, — говорит он, протягивая ей узел с одеждой и внезапно вставая. — Отведи ее в соседнюю комнату и помоги подготовиться.

Сидя по-турецки на полу, Ненавистница бананов бросает на меня быстрый взгляд. Я вижу, что лампу с бахромой переставили в центр комнаты. Там же сложены постеры Джастина Бибера, Кэти Перри и китайских поп-звезд, чьи имена я не знаю. В дальнем углу валяется сдувшийся шарик, оставшийся от празднования тринадцатого дня рождения.

На розовом матрасе лежит девочка.

— Не обращай внимания, — говорит Ненавистница, небрежно взмахивая рукой, — она в отключке. Такая доза К может сбить с ног мула.

«К?» — мысленно произношу я.

«Особый К, — сообщает мне Раннер, — кетамин. Седативное средство для лошадей: вырубает напрочь».

Я содрогаюсь.

Я глажу по руке эту девочку. На ее запястье белая бирка, как у новорожденных, на ней зелеными чернилами: «Лян, 14?»

Я спрашиваю себя, раз ее возраст неизвестен, баюкала ли ее на руках мама. Или предполагаемые четырнадцать лет она прожила в сиротском страхе? Может, мать ее и продала? Или эту женщину соблазнили деньги и лживые посулы Тао, который уверял, что будет заботиться о ее девочке, что она получит больше возможностей, больше развлечений?

Она шевелится.

«Заканчивай с фотографиями, и мы прямиком идем в полицию», — говорит Раннер.