Валерий Бочков - Горгона

Старик продолжал говорить. Рассказывал увлечённо, слишком увлечённо — с болезненным азартом. Блатной жаргон превращал его историю в какую-то воровскую байку, почти выдумку, имеющую такое же отношение к реальной жизни как, допустим, «Калевалла» или сказки братьев Гримм. Дальнейшие события развивались так: Фока с парой товарищей накостылял обидчикам Бяши и в знак благодарности получил свидание с его сестрой. Правда, она обо этом не догадывалась: Бяша среди ночи впустил пацанов и они, угрожая финкой, изнасиловали сестру втроём — «залохматили босявку ромашкой».

Брат наблюдал, спрятавшись за занавеской. Изнасилование длилось почти два часа. Именно тогда Бяша узнал и про подсолнечное масло, и про анально-вагинальное совокупление одновременно с двумя партнёрами, но, главное, про удивительное — гипнотическое — действие простого ножа на жертву. Кусок обычной заточенной стали, приставленный к горлу, превращал человека в смирное и очень послушное существо.

После Фока с пацанами пошёл пить водку. Позвали и Бяшу. Когда он вернулся домой под утро, сестра уже задохнулась. Она повесилась на трубе горячего отопления, которая шла под потолком.

За несколько лет из уличной шпаны Фокина ватага превратилась в шайку уголовников средней руки. Фока теперь контролировал Кожуховский рынок, его братва грабила в Южном порту на автомобильной толкучке. Чистили окрестные магазины. Фока платил местным ментам, платил щедро и справно. По его делам сажали залётных урок или следствие прекращалось из-за недостатка улик.

Семнадцатого апреля во время ограбления магазина «Аметист», ювелирного на Нагатинской, Фока застрелил кассира и шофёра инкассаторского фургона. Стрелял Фока не ахти: одна из пуль попала в случайного иностранца, который оказался профессором Колумбийского университета и направлявшегося в Коломенское с целью посещения Церкви Усекновения Главы Иоанна Крестителя. Когда приехал наряд милиции, профессор уже умер, а грабители успели скрыться с места преступления.

Опрос свидетелей ничего не дал: нападавших было пятеро, на лицах — детские картонные маски — Винни-Пух, Пятачок, другие персонажи мультфильма. Такие маски продавались в каждом детском универмаге. Винни-Пух и Ослик были вооружены пистолетами, стрелял только Винни. Он же, похоже, руководил ограблением.

Дело передали на Петровку. Ну как же — американец, к тому же профессор. Через неделю к следствию подключили Лубянку. Кожуховские менты предупредили Фоку — мол, атас цинкует, контору пучит. Фока лёг на дно — перебрался в Катуар к куму покойного бати. Своей братве Фока раздал бабло и приказал сидеть мышью.

Но сидеть мышью Бяша не собирался, у Бяши был другой план. Рано утром в понедельник он доехал на метро до Маяковки, оттуда переулками пробрался к Петровке. Найти нужный адрес труда не составило — серый домище вытянулся на целый квартал. Бяше казалось, что за ним следят. Он долго выжидал в телефонной будке, разглядывая прохожих. Наконец решился.

В проходной Бяша показал дежурному новенький паспорт (шестнадцать ему исполнилось в марте) и сообщил, что хочет поделиться информацией о важном преступлении.

Фоку взяли. Арестовали Рыбу и Солому. Остальных решили пока не трогать. Фока на суде вёл себя настоящим жиганом, даже когда оглашали смертный приговор — исключительную меру наказания. Бяша тоже был в зале, он кусал губы, чтобы случайно не рассмеяться. К зиме он занял место Фоки. Не без подспорья новых приятелей с Петровки. Знакомство оказалось полезным не только для слуг закона, но, как выяснилось, и для Бяши. Впрочем, Бяша к тому времени уже умер. Его место занял другой — Генрих.

— Генрих! — Рявкнул дед треснул ладонью по ручке кресла. — Всех сук вот так держал! Вот так!

Он выставил кулак и затрясся от смеха. Кулак, крупный и сильный, был крепко сжат. А я в этот момент замерла, застыла, точно боясь нарушить процесс таинственного волшебства: сквозь морщины, сквозь серую кожу, сквозь мёртвую маску, начало проступать знакомое лицо. Старик исчез, теперь я видела только Генриха.

— Вот так!

Он снова начал кашлять. Давясь, повторял снова и снова, — вот так! Вот так! Вот так!

Прокашлялся, харкнул под ноги. Ощерился, выставив зубы. Казалось им там тесно, зубам во рту, новеньким и таким белоснежным.

— Дурак, ох, дурак… — вытер губы рукавом, — …дурак он, твой Фрейд! Лац лакшёвый! Всё про порево луну крутит, — он засмеялся, сипло и резко, будто залаял. — А где кураж, я тебя спрашиваю? Ведь нужно чтоб до кишок продирало, чтоб азарт! А порево без куражу что за радость — один хер, что в кулак отдрочить.

Он попытался встать. Приподнялся и снова упал в кресло.

— Согнуть, курву, сломать! — чтоб пятки лизала, сучка! Паскуда ежовая — во как! Чтоб ползала! Ползала — тварь! Вот где сладость! Это ж как охота…

Он снова зашёлся в кашле. Сзади кто-то тронул за локоть — я вздрогнула: совершенно забыла про Америку.

— Пойдём отсюда… Христа ради, пойдём, — он потянул меня за рукав. — Умоляю тебя.

Я выдернула рукав. Америка попытался поймать мою руку.

— Ты же видишь, — он труп! Пойдём! Ему жить-то… Сам сдохнет — зачем грех на душу…

— Грех? — я толкнула его в грудь. — Грех?!

Америка попятился, а старик засмеялся — захохотал, хрипло, пополам с кашлем.

— Правильно! Какой грех на хер! Грех! На хер!! Если уж хочешь про грех… Сейчас расскажу… расскажу… тебе про грех!

Я повернулась к Генриху. Он говорил прерывисто, слова вылетали, будто он выхаркивал их. В паузах хватал воздух ртом, из горла шёл сиплый звук, шипящий, как из прорехи в резиновом баллоне. Он задыхался.

— Там стройка была… А за ней пустырь… где огороды раньше были. Дома те, деревянные сломали, я их помню — настоящие деревенские дома. С печкой, с крыльцом. Ставни деревянные. Кусты всякие, вишня, сирень за забором… Всё сломали к чёртовой матери — всё…

Он наклонился, нашарил под креслом кислородную маску. Приложил к лицу, вдохнул жадно. Ещё и ещё раз.

— От метро, в круговую минут двадцать. А так, если срезать, через пустырь…

Они, босявки эти, так в свою общагу и ходили…

Он снова уткнулся в маску. Вдохнул шумно.

— Ту я у метро приметил. Из-за платья — жёлтое, как цыпля. И горох белый. Пошёл следом. Ещё не стемнело, она и чесанула напрямки. Длинноногая ссыкушка, как козочка молочная. Через пустырь — ага. Там овражек такой, в овражке том я её и того. Догнал, значит, завалил… Она-то как ножик увидела, тут же и смирилась — они все так, им бы, дурам, визг поднять, заорать… Не-е, что овцы.

Он вытер губы рукой, засмеялся.

— Вот тут, под ухом, — он тронул указательным пальцем свою шею. — Вот тут — ты пощупай-пощупай у себя… Тут такая мякотка есть. Ложбинка нежная, сильно чувственная. Вот тебе, к примеру, ножик туда если приставить, то на цырлах сучкой шёлковой танцевать будешь. Будешь-будешь!