Эва Гарсиа Саэнс де Уртури - Жало белого города

Иногда память отмечает самые тривиальные моменты прошлого и фиксирует их навсегда, даже если это «навсегда» длится действительно очень долго.

– А что положили к ногам Белой Богородицы? – спросила она.

Я посмотрел в указанном направлении, хотя с нашего расстояния и при слабом освещении, подсвечивающем балкон, было видно лишь смутное белое пятно.

– Не знаю; похоже, простыня или покрывало. Быть может, так отмечается место, куда будут возлагать цветы.

– Да, возможно, – откликнулась она.

Площадь под нашими ногами постепенно заполнялась людьми, которые выстраивались с двух сторон, оставив свободным коридор, ведущий к церкви.

– Как странно. – Она обхватила руками колени. – Мы в центре города, видим все и всех, а нас никто не видит.

– С улицы нас действительно не увидишь. Только если посмотреть с крыши напротив – но сейчас темно, различить можно только две тени.

– Я знаю, я все понимаю. С одной стороны, чувствую себя очень уязвимой. С другой, полностью с тобой согласна: никто про это не узнает.

У меня вновь возникла уверенность, что она имеет в виду не только этот момент, но и нас с ней. Сомнения, шанс многое потерять и мало приобрести взамен.

– Помнишь « Lau Teilatu » [44] Баскская песня, записанная в 1978 году и до сих пор не теряющая своей популярности. Название переводится как «Четыре крыши». , песню Итоиса, которую играли на всех вечеринках в деревнях на севере лет двадцать назад? – спросил я.

– Конечно. Кто ее в то время не слышал, – Альба улыбнулась.

– А уж какой секс был под нее! Такой бывает только в юности, когда не думаешь ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем.

– Лучший в мире безответственный секс. И так у целого поколения, – усмехнулась она с оттенком ностальгии.

– Так вот, сейчас мы как будто оказались внутри этой песни. Стоит залезть на крышу, в голову сразу приходят ее строки: «Эти четыре крыши, только луна и ты, и посмотри на небо…» Кстати, я тебе ее принес.

Из заднего кармана джинсов я вытащил мобильный телефон и приложил его к уху Бланки, а в свое ухо воткнул наушник. Теперь мы были связаны одной мелодией, которую слышали только она и я, не обращая внимания на почтительное молчание верующих, движущихся процессией в нескольких метрах от наших ног. После аварии на сосновой аллее у меня еще ни с кем не было такой эмоциональной близости.

– Мы будем счастливы на любом празднике, – переводила она.

– Как было бы здорово, если мы встретились на празднике в какой-нибудь деревне, – осмелился произнести я. – Я же каждый год бывал на вечеринках в Лагуардии, почему я там ни разу тебя не видел? Скажи, сейчас уже поздно? Ты замужем, я вдовец, оба похоронили детей, которых не успели даже увидеть… Уже поздно, Бланка?

– Не знаю. Честно говоря, после всего, что было, я не планировала что-то серьезное, но сейчас…

Она умолкла, ушла в себя. Я подождал, пока Альба закончит фразу, но она, видимо, не была готова ее продолжить. Со дня ее переезда в Виторию прошло всего несколько недель. Несколько дней с тех пор, как начались наши совместные пробежки по утрам, и еще меньше после того, как первые убийства стали нашей общей заботой.

Иногда календарное время не имеет ничего общего с эмоциональным, которое каждое ощущает по-своему.

– Может, нам подняться на эту крышу в ночь Персеид? Только представь: лечь на крышу в три часа ночи в середине августа… И смотреть на звездный дождь. В прошлом году я насчитал сорок три упавшие звезды.

– Не верю. – Она посмотрела на меня с сомнением. – Их отсюда не видно. Слишком много электрического света.

– Точно тебе говорю. Витория в августе почти пуста, окна жилых домов не светятся, и звезды отлично видно. Небо двенадцатого августа совершенно чистое, в четыре утра можно различить слезы святого Лоренцо. Поверь, Альба.

На мгновение она задумалась – или по крайней мере сделала вид, что задумалась.

– Унаи… знаешь же, что не смогу, – сказала наконец, уперев подбородок в колени.

«Знаю, – с горечью подумал я, – в это время ты спишь со своим мужем. Мне всего лишь хотелось не чувствовать себя таким одиноким».

– А еще я знаю, что не следует быть слишком настойчивым с дамой.

– Раз так, очень тебе благодарна, – произнесла Бланка с облегчением.

– Процессия уже близко. – Я убрал телефон обратно в карман, случайно коснувшись ее лица, ее волос, полных теней, и она замерла, почувствовав прикосновение.

С улицы Прадо прибывали первые члены процессии, в белом одеянии, с красными шарфами на шее. По двое в ряд, они торжественно несли фонари. Первые – с голубыми и золотистыми стеклами в форме звезды. За ними – зеленые, красные и желтые. И наконец подошел арьергард с красными и синими фонарями. С нашего места они походили на пасхальное шествие, однако были более красочны, необычны и торжественны, чем их весенние коллеги.

– Чувствую себя часовым, – сказал я в порыве откровения. – Мне нравится думать, что я способен защитить всех этих людей.

Она покачала головой с обеспокоенным видом.

– Как начальнику, мне приятно слышать, что ты такой ревностный работник. Я знаю, что с тех пор, как начались эти двойные убийства, ты только о них и думаешь.

– С тех пор, как они возобновились, – поправил ее я.

– Хорошо, с тех пор, как они возобновились. Это твоя гипотеза, и я тебе верю. Но, как человеку неравнодушному, мне бы не хотелось, чтобы ты взваливал на себя груз ответственности за все, что происходит. Ты не можешь один защитить весь город. Вспомни, что я тебе говорила: преступник решил продолжить убийства и задержать его мы сможем лишь по ошибкам, которые он совершил в прошлые разы. Невозможно предотвратить будущие убийства. Они слишком тщательно подготовлены, чтобы думать об импровизации.

– Черт, это худший облом, который у меня был с девушкой за всю мою жизнь. Думаешь, мы сможем снова услышать песню и почувствовать вокруг тайну? – с досадой прервал ее я.

Альба рассмеялась таким же светлым беззаботным смехом, как в то первое утро, когда мы познакомились и она старалась быть другой или, наоборот, собой прежней.

И тогда она сделала нечто, чего я в этот момент никак от нее не ожидал. Уселась между моих ног и уперлась спиной мне в грудь. И положила мои руки поверх своих, а голову мою пристроила себе на левое плечо. Как же чудесно я почувствовал себя в этот момент близости…

Мы прикасались друг к другу молча, без единого слова. К чему слова? Я не хотел слышать ее извинений; у нее имелось достаточно веских причин не продолжать то, что не оставляло мне другого выбора, кроме как признать ее правоту. Но я не хотел ее признавать. Не здесь, не в эту ночь на крыше, откуда открывался вид на Виторию. Прикосновения моих рук к ее коленям, все более настойчивые, моя ширинка, готовая вот-вот лопнуть, ее слабый стон… Мои губы на ее шее, мокрой от пота, как во время пробежки…