Риа Фрай - Не ее дочь [litres]

Но Эмма меня не видит. Она кого-то испугалась.

Вслед за ней выскакивает мать, на сей раз без младенца на бедре, и вопит во всю глотку:

– Эмма Грейс, немедленно вернись!

В раздраженный тон матери вплетается что-то еще – толика яда и угрозы. Эмма останавливается и раскачивается взад-вперед. Она уходит из леса, и когда я тянусь к ней, рука хватает пустоту.

Эми делает несколько шагов вперед, а Эмма пятится обратно в лес.

– Сколько раз тебе говорить, чтобы не ходила в лес? Вернись сейчас же! Домой, я кому сказала!

Эмма двигается осторожно, совсем не по-детски, словно в замедленной съемке.

– Сейчас же, Эмма!

Эмма идет с понурой головой и останавливается в шаге от матери. Я задерживаю дыхание, а потом Эми хватает Эмму за локоть и трясет, пока слезы не начинают жечь мне глаза.

– Да что с тобой такое? Почему ты никогда не слушаешься? Послушай меня хоть раз!

Эмма что-то кричит, и мать отпускает ее, обветренные щеки Эми подрагивают от злости. Она похожа на персонажа мультфильма – раздувается от ярости и шипит. Я вижу самую суть их отношений. На заднем дворе в штате Вашингтон я понимаю, как они взаимодействуют день ото дня. Я замечаю сомнения на лице Эми – уйти или спустить на дочь всех собак? – и жду, какая сторона ее натуры победит.

Она приближается к Эмме почти вплотную. Наклоняется над дочерью, так что из тесных брюк вываливается живот. В эту секунду она воплощает в себе всю тяжесть материнства: ее злость, ее искаженное лицо, вся ее жизнь. Перед ней стоит прекрасная, непорочная дочь, перед которой впереди вся жизнь, и не желает слушаться. Некоторые отношения просты. Эми – крупная, убогая и стареющая, а Эмма – юная, маленькая и прекрасная, а значит, Эмма всегда будет напоминать матери о том, что та потеряла.

Эмма говорит что-то матери, и та шепчет что-то в ответ. Услышать я не могу, но Эмма качает головой, садится и начинает выть, и это застает меня врасплох. Прежде я не видела от нее такого проявления чувств. А потом Эми разворачивается, и Эмма плетется за ней с вытянутыми руками.

Я узнаю все ухабы, ссадины и раны, из которых состоит детство. Тяжелые костяшки домино падают одна за другой. У матери есть столько способов причинить боль: намеренно, физически, подсознательно, словесно. Что она сделала на этот раз?

Эми разворачивается и сгибается пополам, нависая над девочкой под прямым углом. Эмма тянется к ней, не то извиняясь, не то пытаясь обнять. И тут Эми дает ей пощечину, сшибая хрупкое тельце в грязь. Я прикрываю рот обеими руками, чтобы заглушить возглас возмущения.

В поднятой руке Эми я узнаю отпечаток пальцев собственной матери на своей щеке, наманикюренную пятерню на мягкой юной коже. Считая эти отпечатки, я научилась вычитанию: 3–2=1, 5–1=4, 4–2=2, 5–5=0. Каждый час исчезал один след, и я продолжала считать, пока не оставалось ни одного.

Эмма хватается за лицо и орет, а Эми берет себя в руки и возвращается в дом. И тогда я понимаю, что узнаю этот крик. Он накрывает меня волной. Те крики, которые я слышала, это крики Эммы. Те крики в квартале. Эмма ковыляет к двери и колотит по ней, царапает в истерике, а я озираюсь в поисках соседей – где же они?

Я теряю ее из вида, когда она огибает дом и бежит к крыльцу, но потом возвращается. И, в конце концов, снова садится на траву. Под завывания Эммы скрывается солнце. Боже, как жутко она ревет.

Эмма рвет траву, и наконец крики затихают. Я различаю на ее щеке красную отметину от пощечины. Через каждые пару секунд она оглядывается через плечо – не придет ли кто за ней, не обнимет ли ее мать с извинениями и в слезах, но нет.

Я собираюсь с духом, хотя колени не гнутся, а мочевой пузырь вот-вот лопнет. Ее имя комком стоит у меня в горле. Теперь уже поздно отступать. Я могу вернуться, сесть в машину и уехать в прежнюю жизнь. Могу сделать анонимный звонок властям или в школу в надежде, что семье помогут. Но я знаю, как нелегко матери измениться, даже когда так много стоит на кону.

Судорожное дыхание отдается жжением в ребрах. Ноет лодыжка. Я зажмуриваюсь и принимаю решение. Встаю, и каждый сустав ниже пояса отдается болью. Словно под водой, я шепчу два слога.

Эмма встает, и я слышу ее вздох даже с такого расстояния, а потом я снова шепчу ее имя, и она идет к лесу.

– Кто… кто тут? Кто это?

Я только во второй раз слышу, как она разговаривает. От нежного голоска щемит в груди. Эмма икает и снова спрашивает, кто я, ее грудь судорожно дергается после рыданий. Я изо всех сил стараюсь не обнять ее, прижав к себе и заверив, что все будет хорошо.

Я этого не делаю. И ничего не говорю. Я стою смирно, пока она оглядывается на дом, где по-прежнему тихо. Может, дверь откроется, может, мать или отец выйдут и притворятся, что этой ссоры не было, и весело воскликнут: «Пора ужинать, милая! Иди ужинать!»

Но никто не выходит. Стоит тишина, здесь только это мгновение, лес и мы.

Эмма делает еще шажок, и еще один, а потом ее поглощает лес. Я стою рядом с ней, переминаясь с ноги на ногу. Она щурится, пока не привыкает к сумраку, и крутит головой налево и направо. Потом ее взгляд останавливается на мне, и когда она видит в лесу человека, губы удивленно складываются в форме буквы «О».

– Не кричи, пожалуйста. И не пугайся, – говорю я и понимаю, что любой злодей сказал бы ребенку то же самое.

Она делает шаг назад, и на мгновение меня охватывает отчаяние, так что все внутри сжимается.

– Подожди, Эмма. Подожди, пожалуйста.

Она поворачивается ко мне, и тут, даже в таком тусклом свете, я замечаю удивительные глаза – большие, серые и пронзительные, наполненные той печалью, которую я помню по собственному детству.

Я собираю во рту все нужные слова, которые навсегда изменят нашу жизнь. Протягиваю к ней руку и сглатываю комок в горле. Спускается вечер, нужно уходить быстро. Я перевожу дыхание.

– Ты пойдешь со мной? – спрашиваю я.

Она покачивается вправо и влево, красный бант дрожит на ветру. Я чую надвигающийся дождь, он скоро польет. У нас минут десять, в лучшем случае пятнадцать. Эмма делает крохотный шажок вперед, как неуверенный олененок, только вставший на ноги.

Она подходит почти вплотную и смотрит на меня. Я по-прежнему протягиваю к ней руки. Эмма изучает их, но не трогает. Я выдавливаю улыбку, прижимая губы к зубам.

– Я просто хочу тебе помочь, – говорю я.

«Я заберу тебя отсюда».

Она снова вздыхает. Все ее тело поднимается и опадает. Эмма сгибает пальцы левой руки, а затем поднимает правую и протягивает ее мне.

Я сжимаю ее горячую ладошку. Мы соприкасаемся друг с другом и встречаемся взглядом. Она кивает, и мой голос застревает в горле – я увожу ее от матери, из дома и из прежней жизни.

во время

Дребезжит дверь. Щелкает замок.