Риа Фрай - Не ее дочь [litres]

Всю жизнь одно и то же – дети, работа, уборка, готовка, беготня за покупками, снова дети. А выходной лишь означает, что всего этого будет больше, а не меньше. Она постоянно ничего не успевает, как бы ни пыталась организовать свой день.

В те редкие дни, когда измученный ее постоянным нытьем муж брал домашние дела на себя, Эми все равно просыпалась спозаранку, потому что Ричард слишком шумел. Она застывала посреди кухни в истрепавшемся замызганном халате и оговаривала каждое движение мужа, бессознательно пилила его, потому что к этому времени их брак держался лишь на взаимных обидах. Глядя, как Ричард режет ножом для масла слегка заплесневелую клубнику, Эми знала, как он мысленно переводит ее комментарии.

– Тебе обязательно это делать именно так? (Ну что за идиот.)

– На каком масле ты жарил? (Ни черта не соображаешь.)

– Робби еще нельзя есть орехи, Ричард. Господи. Он же подавится. (Ты ужасный отец.)

Завуалированные оскорбления накапливались, как грязное белье, и иногда она говорила то, что на самом деле думает, а слова просто скатывались с костлявых, усыпанных родинками плеч Ричарда, ведь он был бесхребетным, беспечным и бессловесным. Порой, когда он стоял, склонившись над своим телефоном, Эми была уверена, что он дожидается, пока сердечный приступ (он был слишком тощим), террористический акт (он редко летал), какой-нибудь несчастный случай (он ездил только на работу и обратно домой) положит конец его несчастьям. И ее. В последнее время Эми представляла, что у Ричарда интрижка на стороне. И вот она застает его в процессе – потного, распластавшегося в постели – и требует развода. Но она знала, что Ричард не станет изменять. Не такой он человек.

По пути на кухню Эми посмотрелась в зеркало. Она купила это дешевое зеркало в полный рост на распродаже, с купоном на двадцатипроцентную скидку. Теперь она стояла перед зеркалом, чувствуя себя жирным красным китом. Она всегда такой была или стала недавно? Деторождение, конечно, многого ее лишило, но она все равно не из тех женщин, кто съезжает с десяти до шести по десятибалльной шкале привлекательности. Она и в лучшие годы оценивала себя на четверку, а теперь болталась между двойкой и тройкой, так что разница не настолько разительная. Зато не приходится рыдать над растяжками и дряблой кожей или клочковатыми волосами, которые после душа становились похожими на мочалку.

Эми всегда считала удачей, что родилась не красавицей, потому как красота увядает, а предложить больше нечего, ты всего лишь пустая оболочка. Не настоящая. Этому ее научила мать, тоже не слишком привлекательная, именно это твердят себе (и своим дочерям) некрасивые люди. Все красивые люди, которых она знала, всю жизнь проводили в поисках несовершенства и осуждали других: массажировали тело, вздыхали над морщинами, отдавали все силы на то, чтобы стать крепче, моложе и меньше весить, а все равно превращались в толстых и дряблых стариков. Какая напрасная трата времени – думать о собственной внешности. Эми просто лениво было постоянно что-то выщипывать, мазать и шпаклевать.

И она смирилась с красным, щербатым лицом, трагическим итогом перенесенной в детстве ветрянки, за которой последовали стафилококковая инфекция, толерантность к антибиотикам, лишай, а потом еще одно заражение. На бедрах иногда тоже возникало воспаление, распространяющееся даже на половые губы. Она постоянно пускала газы, мылась только дважды в неделю и вечно страдала какой-нибудь хворью, которая, по ее мнению, непременно сведет ее в могилу или окончится хирургическим вмешательством. Эми нужно было заняться спортом, подышать воздухом, вдохновиться чем-нибудь, кого-нибудь полюбить, встречаться с людьми, жить. Но она ничего не предпринимала и не собиралась, и все это вместе делало ее жизнь совершенно невыносимой. Если такое существование вообще можно назвать жизнью. Она не чувствовала себя человеком, личностью.

Это была чужая жизнь. До Ричарда, до Эммы и Робби жизнь была почти сносной, с чтением любовных романов и замороженными шоколадными тортами, которые она поглощала после вечерней ванны. Она жила одна, и ей это нравилось. Теперь она превратилась в белый шум.

Эми решительно шагнула от зеркала в кухню. Ну и что? Да, она не красавица, но разве это новость? Правда, вдобавок она не особенно мила, добра или безумно умна. Краснолицая пышнотелая тетка с паршивой жизнью.

Но только не для дочери. Не для Эммы.

Эми говорили, что два заурядных человека способны произвести на свет прекрасного, но, услышав такую чепуху, она всегда закатывала глаза – пока врач не приложил к ее груди новорожденную дочь. Эми скосила глаза на теплый, розовый и хорошенький сверток, всего лишь восемь фунтов мяса, которые всего несколько секунд назад вытащили из ее раздувшейся волосатой вагины, и протянула девочку обратно врачу, словно ее ребенка (вероятно, с плоским лицом, сплющенной головой и тощими ручками и ножками, как у Ричарда) забрали, и теперь он сосет грудь какой-то другой женщины.

По какому-то жестокому капризу судьбы Эмма была необыкновенно красива, и Эми не знала, что с этим делать. Она боялась, что в ее руках красота раскрошится, как безе. Слишком большая ответственность. Никто в ее семье так не выглядел, но при взгляде на этого ребенка – о да, «этого ребенка» – все прохожие останавливались. Незнакомцы обсуждали ее красные губки («Как будто губной помадой накрасила! Она пользуется губной помадой?») или огромные серые глаза («Они еще поменяют цвет, но, боже мой, какие потрясающие!»), или безупречную фарфоровую кожу («Это же не кожа, а сливки! Так и хочется съесть! Вы наверняка так и делаете»), и все это привлекало внимание к Эми, а она стеснялась, когда люди ее рассматривали. Не могла спрятаться.

После рождения второго ребенка она полностью занялась домом и обречена была постоянно вести разговоры о детях и деторождении, и о том, как это чудесно. Внутри закручивалась спиралью злость. Иногда во время подобных приступов Ричард спрашивал, в чем причина.

– Я не злюсь, – настаивала Эми, выплевывая слова, словно он оскорбил ее одним предположением, что она не добрейшей души человек.

А на самом деле она корова, которая вышла замуж за тряпку. Но кто бы еще на ней женился? А на самом деле она ненавидит материнство, ненавидит свою работу, ненавидит штат Вашингтон, вечно устает до полного изнеможения, потому что она слишком старая, жирная и уродливая и ничего не может с этим поделать.

– Но выглядишь так, как будто злишься, – говорил он.

– А ты выглядишь занудой. Почему ты такой зануда?

– Потому что женился на тебе.

И так они долго пререкались, пока кто-нибудь не сдавался и не забивался куда-нибудь в дальний уголок или не уезжал кататься, а через несколько часов они снова делили постель, и каждый отодвигался на самый краешек. После стольких лет брака она ерзала в кромешной темноте, пытаясь разобраться, как ее угораздило в это вляпаться, но это было не кино, в котором можно изменить свою жизнь, развестись с мужем, уйти с работы, похудеть, перестать злиться на весь мир и переехать в новое и чудесное место. Теперь у нее дети, и по меньшей мере лет на двадцать она привязана к этой жизни, кастрюлям, бесконечным спискам дел и захламленному дому.