Риа Фрай - Не ее дочь [litres]

Я заворачиваю ее в хлопковое полотно, подхватываю и вытираю мокрые волосы. Потом покрываю ее поцелуями, читаю ей четыре сказки, даю банан и снова заставляю почистить зубы. Я пою ей песенки, пока она не начинает глубоко дышать, растянувшись на спине, а затем выскальзываю из комнаты и иду на свою половину съемной квартиры.

Я прижимаю руки к груди, потому что она болит в предвкушении неизбежного. Наливаю бокал вина, выпиваю его и просто смотрю через окно на улицу.

Я подумываю позвонить Райану. Он знает, что мы возвращаемся, и мне нужен человек, который скажет, что все нормально, я поступаю правильно. Узнал ли он уже правду? Но вместо этого я беру себя в руки и звоню Лайзе.

– Матерь Божья, где ж ты была, дурище?

Она шипит на меня, в точности как Брэд, и я это заслужила. Но все же последнее слово застает меня врасплох и вызывает улыбку, а спиртное согревает тело.

– Я тоже рада тебя слышать.

– Надеюсь, ты в больнице, тайно обручилась или прячешься, потому что выиграла в лотерею. Я не шучу. Только в таких случаях я могу простить, что ты так долго не звонила и не появлялась. Мои дети думают, что ты умерла. Или переехала. Но чаще все-таки, что умерла.

Я смеюсь по-настоящему, вопреки всему.

– Я и чувствую себя мертвой. Мне правда очень жаль, но ты не одна такая, клянусь. Я ни с кем не разговаривала. И не работала. Я… Просто я вляпалась в такое г-о-в-н-о…

– Почему ты произносишь «говно» по буквам? Рядом дети? Ты же знаешь, что я говорю это слово по двадцать пять раз на дню. Это одно из моих любимых слов.

– А я думала, что твое любимое слово «херня».

– «Херня» – мое самое любимое слово. А «говно» – одно из любимых.

Где-то на заднем плане ее ребенок кричит: «Мама, ты сказала “херня”!»

Лайза проносится по дому, дети чего-то от нее требуют, а потом хлопает дверь – вероятно, подсобки, – и Лайза снова слушает только меня.

– Так. Давай выкладывай.

– Ох, Лиз… Я… Боюсь, я не могу. Все так запутанно. По телефону точно не могу.

– Ты как вообще? Что-то стряслось?

Мать Лайзы два года назад умерла от рака прямой кишки. Она вела здоровый образ жизни, преподавала йогу, много ходила пешком, была вегетарианкой и занималась благотворительностью. С тех пор, несмотря на саркастичное отношение к жизни, в глубине души Лайза всегда ожидает худшего.

– Ну, и да, и нет. Я правда не могу рассказать по телефону.

– У тебя что – проблемы с законом или типа того? – спрашивает она с надрывом и нервно.

Я не знаю, что могу сейчас рассказать.

– Обещаю обо всем рассказать, когда вернусь. Но у меня есть новости об Итане. И новая драматичная история.

Я посвящаю ее в свое полное фиаско с Итаном. Лайза никогда его особо не любила, она терпела его, но считала, что он не для меня. А потом я рассказываю ей про Райана и Чарли.

– А почему ты оказалась на той огромной детской площадке? В вонючем Чикаго? С чего вдруг?

– Просто хотела кое-что проверить. Провести исследование. Мы подумываем добавить линию развивающих игрушек. Вот и хотела узнать, к чему тяготеют дети в других городах.

Ложь легко слетает с губ, хотя она вполне могла бы оказаться правдой, потому что я много раз занималась подобным. И все же в моем голосе звучит фальшь, и Лайза это чувствует.

– Так ты доехала аж до Чикаго, только чтобы посмотреть на детскую площадку? Ради исследования? Вместо того чтобы слетать туда, как ты всегда делала? Ясно-понятно.

– Ну, сама понимаешь, это не вся история. Но есть еще кое-что. И тебе это понравится. Позвонила моя мать.

– Ох ты ж, хрень собачья! Не может быть! Ей понадобились деньги?

– Именно так я сразу и решила.

– Так ты с ней разговаривала?

– Да, поехала в Колорадо, чтобы с ней увидеться.

– Что, прости?!

Услышав эту новость, Лайза приходит в такое же бешенство, как и я, и это некоторым образом подкрепляет мои чувства. Я сворачиваюсь на жестком диване и рассказываю обо всем. Как изменилась моя мать, какая она спокойная, открытая и потрясающе красивая. Я говорю об отце, о том, что не знаю, как во второй раз излечить его разбитое сердце и как злюсь на него из-за того, что он утаил от меня ее письма (если это так).

Я говорю и говорю, а Лайза слушает. Дети барабанят в дверь, требуя, чтобы их впустили.

– Ты должна вернуться. Приезжай домой, и мы во всем разберемся.

Я не могу объяснить, почему не приеду домой. Пока не могу.

– Вообще-то у меня есть и более грандиозная новость. Только сегодня получила подтверждение.

– Я целыми днями только вами и занимаюсь! Дайте мне хоть минуту! Шестьдесят секунд! Я заслужила!

– Ладно, пора тебя отпускать. Тебе нужно заняться детьми.

– Нет-нет, продолжай. Что за грандиозная новость?

– Я продаю.

– Что продаешь?

– Компанию.

– Что?! В ней ведь вся твоя жизнь!

Я вздыхаю.

– Ну, ты же знала, что мне поступают предложения, да? И последнее… В общем, оно все поменяло. Это даст мне время, чтобы попутешествовать и немного отдохнуть. Сделать передышку. Подумать о следующем проекте.

– Но ты же терпеть не можешь передышки.

– А теперь, наверное, готова ее сделать. Ненадолго. Лиз, это же куча денег!

– Большая куча?

– Больше десяти миллионов долларов.

– Господи Иисусе! Ты меня подкалываешь? Да ты же богачка! А что об этом думают твои сотрудники?.. Бога ради, хватит колотить в дверь! Я серьезно говорю!

Лайза возится с замком, и дети врываются в подсобку, один выдергивает у нее из рук телефон и рявкает:

– Кто это?

– Кто это? – игриво отзываюсь я.

– Сара? Сара! Когда ты вернешься? Где ты была?

Дети борются за телефон, и я по очереди говорю с каждым и рассказываю, что я была в длительной командировке по работе. Громко чмокаю всех по телефону, прощаюсь с Лайзой и одним глотком допиваю вино. Поговорив с ней, я чувствую себя и лучше, и хуже одновременно.

– Сара? Можешь мне спеть? Мне не спится.

В дверях стоит Эмма, щурясь от приглушенного света в гостиной. Я отставляю бокал и иду к ней, шепча ласковые слова, пока веду ее обратно в спальню. Ей нравится мой голос, это я точно знаю. Я не умею петь, никогда не умела, но максимум за три минуты мне удается усыпить Эмму.

Я глажу ее по волосам и чувствую, как на одеяло капают мои слезы, пока я пою ее любимую колыбельную. Я похлопываю ее по спине и целую в сладкие щечки. Сумею ли я через это пройти?

Я выскальзываю из ее комнаты – спокойной ночи, моя сладкая девочка! – и морщусь, когда скрипит дверь, угрожая разбудить Эмму. Сумки собраны. Ее летней одежды больше нет, я оставила ее в пункте сбора старой одежды в нескольких часах езды от Чикаго. Я протираю столешницу и загружаю вещи в машину. Вот и все. Последняя ночь в съемной квартире.

Я взвинчена, хочется позвонить кому-нибудь еще, успокоить себя болтовней. Хочется позвонить отцу, выяснить всю правду про письма. Он нарочно утаивал их от меня? И писала ли мама на самом деле? Но я знаю, как чувствителен отец, насколько становится эгоистичным, когда речь заходит об Элейн, каждое письмо от нее, наверное, было для него сокровищем, написанным только для него, а не для меня. У меня не хватает сил спросить его, да сейчас уже и неважно, писала она мне или нет. Когда я ее увидела, то открыла в себе нечто, и на это неспособно никакое письмо.