М. Л Рио - Если бы мы были злодеями

– За то, что он конченый урод, – ответила она, как будто это было очевидно. – Она спит с ним, но это вовсе не означает, что она не видит, как он себя ведет.

– Как урод, – пробормотал Джеймс. – Или сукин сын.

– Откровенно говоря, я думаю, что Ричард может быть и тем и другим. – Филиппа.

– По крайней мере, на какое-то время секс ему не светит. – Я.

– Ага. Классно. Воздержание сделает его гораздо более отзывчивым. – Александр.

– На самом деле он извинился, – произнесла Филиппа, хотя мне показалось, что ей не хотелось это признавать. – Во всяком случае, перед Мередит. Дескать, он проявил ребячество и теперь жутко сожалеет о случившемся.

– Неужели? – спросил Александр. – Значит, урод и главный сукин сын попросил прощения? – Он бросил косяк на бетон и стал давить его каблуком. – А это просто замечательно, что мы продолжаем до сих пор на него сердиться. Я серьезно! Да пошел он! – Он прекратил топтать косяк и посмотрел на остальных.

Мы стояли вокруг свободным кольцом, плотно сжав губы и отчаянно пытаясь сохранять нейтральное выражение на наших физиономиях.

– Что?

Сначала мы молчали, но когда Филиппа поймала мой взгляд, я не смог подавить улыбку, и через мгновение мы все уже задыхались от смеха.

« Время идет различным шагом с различными лицами » [22]. С нами оно бежало рысью и даже галопом весь октябрь. И никогда не замирало вплоть до холодного, туманного утра двадцать третьего ноября, ну а потом казалось – мне, по крайней мере, – что с тех пор оно больше не двигалось.

Мы давно закончили анализировать свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр. Он заявил – и довольно гордо – о даре пугать людей, но признался, что боится оказаться главным злодеем в собственной жизни. В тот же день Рен пролепетала, что постоянно находится в тесном контакте со своими эмоциями, но добавила со слезами на глазах, что получается у нее это лишь из-за чрезмерной чувствительности. Спустя неделю Ричард сказал нам то, что мы уже знали: мол, он абсолютно уверен в себе, но его эго мешает ему работать. Слова Филиппы стали самыми откровенными. Она была универсальна, но, поскольку не имела своего типажа, боялась навсегда застрять в ролях второстепенных и незначительных. Через неделю после этого Джеймс (он говорил медленно и задумчиво, вроде бы даже не замечая нас) объяснил, что он всецело отдается каждому герою, которого играет, но иногда не может отделаться от персонажа и снова научиться быть собой. Я был последним в очереди, и к тому моменту мы настолько оцепенели от глубочайшей неуверенности в себе, что мои фразы о том, будто я – самый бесталанный человек в нашей труппе, похоже, никого не удивили. Я не мог найти у себя ни одной сильной стороны и сказал об этом, но Джеймс оборвал меня, заявив: «Оливер, ты наименее тщеславный и самый симпатичный из нас, и, если честно, это, наверное, важнее таланта». Я вспыхнул, перестал мямлить и наконец замолчал, одновременно смущенный и польщенный такой мыслью.

Тогда я не сомневался, что он – единственный, кто так считал. Забавно, но в ту минуту никто не стал с ним спорить.

Шестнадцатого октября мы заняли свои обычные места в галерее, тогда как Фредерик принялся заваривать чай. Снаружи стоял прекрасный осенний день, заставивший деревья вокруг озера пылать красками. Вспышки цвета – рыжевато-оранжевого, сернисто-желтого, ярко-красного – мерцали, отражаясь на поверхности воды. Джеймс стоял рядом со мной.

Он выглянул в окно и сказал:

– Очевидно, Гвендолин и профессор Йейтс на занятиях по живописи варят сценическую кровь, чтобы разбрызгивать ее по всему пляжу.

Я поморщился.

– Не смешно.

За две недели до этого мы оставили изучение «Цезаря» и перешли к «Макбету». Однако в тот день, когда Фредерик начал объяснять нам структуру трагедии, мы не смогли сдержаться и не процитировать реплику из «Цезаря», и то, что началось как простое обсуждение, вскоре переросло в спор.

– Нет, вы неправильно поняли, – произнес Александр, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я говорил, что трагическая структура, как мы видим ее в «Макбете», превращает «Цезаря» в теленовеллу.

– Какого черта это значит? – спросила Мередит.

– Пожалуйста, не ругайся, Мередит, – мягко сказал Фредерик.

Рен выпрямилась (она сидела на полу) и осторожно поставила чашку на блюдце, стоявшее между ее коленей.

– А я как раз понимаю, – оживилась она.

– Тогда ты объяснишь всем остальным, не так ли? – Ричард.

– Макбет – хрестоматийный трагический герой.

– Трагический порок. Честолюбец. – Филиппа.

– Апчхи! – Я.

– А его жена – хрестоматийная злодейка трагедии, – добавил Джеймс, переводя взгляд с Рен на Филиппу, словно вымаливая у них согласие. – В отличие от Макбета, она не испытывает ни малейших угрызений совести по поводу убийства Дункана, что создает почву для любого другого злодеяния, которое они совершат.

Мередит пожала плечами, лениво теребя прядь волос.

– Тогда в чем разница? – скептически спросила она. – Это тот же Цезарь. Брут и Кассий убивают Цезаря, чем предопределяют дальнейшую катастрофу.

Рен захлопала ресницами и ответила – несколько удивленно:

– Но они же не злодеи? Ну… Кассий, возможно, зато Брут делает все на благо Рима.

– « Не потому, что я любил Цезаря менее, но потому, что я любил Рим более » [23], – процитировал Джеймс.

– Такова твоя точка зрения, Рен? – спросил Ричард.

– Ее точка зрения – это и моя точка зрения, – изрек Александр, сместившись на самый край диванчика и согнув длинные ноги так, что колени оказались почти на уровне груди. – «Цезарь» относится к другому роду трагедий, нежели «Макбет».

– И в какой он категории? – Мередит.

– Черт меня подери, если я знаю. – Александр.

– Александр! – Фредерик.

– Прошу прощения. – Александр.

– По-моему, ты слишком усложняешь, – встрял Ричард. – У «Цезаря» и «Макбета» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Нечто среднее: Брут. – На его губах заиграла слабая, почти ленивая улыбка. – Наверное, его можно приравнять к Банко.

– Погоди, – начал я. – Что делает Банко…

Но Джеймс с выражением крайнего негодования на лице прервал меня.

– Ты считаешь, что Цезарь трагический герой?

– Очевидно, – фыркнул Ричард. – Кто еще?

– Хм, да. – Филиппа ткнула пальцем в Джеймса. – Брут.

– Антоний ясно это показывает в пятой сцене пятого акта, – добавил Александр. – Там твоя реплика, Оливер. Что он говорит?

– « То римлянин был – благородней всех.

Все заговорщики … – Апчхи! – … за исключением

Его, так поступили, как он сам,

Из ненависти к Цезарю; один