М. Л Рио - Если бы мы были злодеями

– Пип? – спрашиваю я. – В чем дело?

Она встает, разглаживая невидимые складки на джинсах.

– Оливер, есть нечто, о чем я тебе не сообщила.

Ее ресницы трепещут, как будто она пытается сдержать слезы. Я сглатываю и пытаюсь не выбежать из комнаты, заткнув уши руками. Нет, я лучше постою здесь. И я остаюсь на месте, прикованный страхом того, что неведение будет еще хуже.

– Я боялась, что, если я скажу тебе, пока ты еще там, ты никогда не захочешь выйти на свободу. Поэтому я ждала.

– Скажи мне сейчас, Филиппа.

– Оливер, – говорит она, и ее голос звучит как отдаленное эхо. – Мне так жаль. Джеймс умер.

Земля уходит у меня из-под ног. Рука слепо нащупывает книжный стеллаж, чтобы ухватиться за что-нибудь. Я смотрю на подпалину на ковре, пытаюсь прислушиваться к биению собственного сердца, но не слышу его ударов.

– Когда? – выдавливаю я.

– Четыре года назад, Оливер, – тихо отвечает она.

Колборн склоняет голову, его щеки и шея горят. Почему? Стыдно ли ему, что он вытянул из меня всю историю, когда он знал про Джеймса, а я – нет?

– Как это случилось? – спрашиваю я.

– Постепенно. Вина, Оливер, – отвечает она с горечью и тоской. – Вина убивала его. Почему он прекратил тебя навещать?

Я не сочувствую ей. Сочувствию нет места. Как нет места и гневу. Есть только катастрофическое ощущение потери. Меня ограбили, и вор не оставил ничего, чем я мог бы утешиться. Филиппа продолжает говорить, но я едва ли слышу ее.

– Ты ведь помнишь, каким он был. Если мы чувствовали все в двойном объеме, то он умножал еще на два. Он сломался, и все было кончено.

– Что он сделал? – требовательно спрашиваю я.

– Утонул, – произносит она. – Утопился. Боже, Оливер, прости. Я хотела рассказать тебе, правда, но боялась того, что ты можешь сделать. Мне жаль.

По тому, как ломается ее голос, я могу ручаться, что сейчас она боится не меньше.

– Мне жаль, – опять повторяет она.

Это я жалок. Ограблен. Отчаяние пронзает меня насквозь, и рана зияет так широко, что может целиком поглотить мое сердце.

– Итак, – начинаю я, когда нахожу в себе силы заговорить. – Теперь я знаю.

Я умолкаю и не произношу ни единого слова, пока – гораздо позже – не наступает момент прощания с Колборном.

День определенно близится к концу, пока мы идем к Деллехер-холлу через лес. Наступает ночь, и она запечатывает нас в мире тьмы. Этой ночью нет звезд.

– Оливер, – говорит Колборн, когда я собираюсь открыть дверцу машины Филиппы со стороны пассажирского сиденья. – Мне жаль, что все так получилось.

– Я тоже много о чем сожалею.

– Если я могу что-то для тебя сделать, Оливер… Ты меня найдешь, если что…

Он пристально смотрит на меня, и только теперь я понимаю, что изменилось. Услышав мою исповедь, Колборн наконец простил меня. Он протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Мы встряхиваем ладони и расходимся – каждый своей дорогой.

– Я отвезу тебя куда захочешь, Оливер, – подает голос Филиппа. – Если ты обещаешь, что мне больше не придется беспокоиться.

– Не придется. Ты уже на всю оставшуюся жизнь набеспокоилась, верно?

– Лет на десять вперед.

Я прислоняюсь к автомобилю, и мы с Филиппой долго стоим, глядя на особняк. На нас свысока взирает герб Деллехера во всем своем величии и нелепости. «Шипы остры, как звезды».

– Как Фредерик и Гвендолин? – спрашиваю я. – Я забыл спросить.

– У Гвендолин все по-прежнему, – отвечает она с тенью усмешки, которая пропадает столь же быстро, как и появляется. – Но она держит некоторую дистанцию со студентами. Боится сближаться.

Я киваю, уставившись себе под ноги.

– А Фредерик?

– А вот он держится подальше от театра, – печально произносит она. – Но продолжает читать лекции: блестяще, как и раньше, но уже не так бодро. Преподавание отнимает у него много сил. У всех нас. – Она пожимает плечами. – Но они бы не взяли меня режиссером, если бы всего этого не случилось, так что, я полагаю, ситуация не слишком плохая.

– Не слишком, – эхом повторяю я. – А Камило?

Не представляю, когда у них завязался роман, но, наверное, после Дня благодарения на четвертом курсе. Как же рассеянны мы были, что ничего не замечали.

Она улыбается мне слегка виновато.

– Он совсем не изменился. Спрашивает о тебе примерно каждые две недели.

В последующей короткой паузе я почти прощаю ее. Каждые две недели.

– Ты выйдешь за него? – спрашиваю я, отчаянно цепляясь за другую тему для разговора. – Вы ведь долго встречаетесь.

– Трудно сказать, – отвечает она. – А ты приедешь ради такого случая?

– Если Холиншед одобрит.

Это не настолько твердое обещание, какое бы ей хотелось услышать. Но другого она не получит. Джеймс умер, и сейчас я ни в чем не уверен.

Мы еще немного стоим бок о бок, не говоря ни слова.

– Поздно, – наконец говорит она. – Куда тебя отвезти? Имей в виду, ты можешь остаться с нами.

– Нет, спасибо, Пип. Подбрось меня до автобусной остановки.

Мы садимся в машину и едем в молчании.

Я десять лет не был в Чикаго. Я никогда толком не знал этот город, и требуется несколько больше времени, чем я рассчитывал, чтобы найти нужный адрес, который Филиппа неохотно черканула на клочке бумаги.

Вот и скромный, но элегантный особняк: умей он говорить, он бы непрестанно бормотал о деньгах, успехе и о том, чтобы его хозяев не беспокоили. Прежде чем постучаться, я долго стою на тротуаре, глядя вроде бы в окно спальни, где горит рассеянный белый свет.

Прошло семь лет с тех пор, как я видел ее в последний раз: тогда она навестила меня и сказала, что мне никого не обмануть. По крайней мере – не ее.

– И насчет того обрывка от рубашки, который ты спрятал в шкафчике… В ту ночь на тебе была точно другая рубашка, – сказала она тогда. – Мне следовало бы вспомнить это раньше.

Я вздыхаю как можно глубже (все равно кажется, что в легких не хватает воздуха) и стучу. Уже поздно, но она не спит. Пока я жду ее в темноте теплой летней ночи, я невольно задаюсь вопросом, предупредила ли ее Филиппа.

Когда она открывает дверь, глаза у нее на мокром месте. Она моргает и с размаху дает мне пощечину. Удар болезненный, и я принимаю его без протестов. Я заслуживаю худшего. Она удовлетворенно вздыхает, а затем широко открывает дверь, чтобы я мог войти.

Мередит так же идеальна, как мне помнится. Правда, ее волосы немного короче, и она носит чуть более свободную одежду.

Она разливает вино по бокалам, но мы не пьем. Мы сидим в гостиной: она – в кресле, а я – на диване. Мы беседуем уже несколько часов подряд. Хотим наверстать упущенное десятилетие неоговоренных вопросов.

– Мне жаль, – говорю я, когда наступает пауза, достаточно длинная для того, чтобы набраться храбрости. – Я не имею права спрашивать, но… то, что случилось между тобой и Джеймсом в классе Гвендолин, это когда-нибудь повторялось… за сценой?