Александр Пелевин - Покров-17

Селиванов грел руки у костра и думал, что этот бой вышел на удивление легким и удачным, но так было не всегда и так будет не всегда. Сегодня отделались от смерти, а завтра? А послезавтра? Пантелеев сказал мальчонке, что наши пришли насовсем, но это может оказаться совсем не так…

А дома, в Ленинграде — мама, папа и пес Альберт. И страшная зима, и страшный голод, и черт знает что еще.

— Слушай, Селиванов, — сказал Пантелеев, закуривая самокрутку и прищуриваясь от яркого солнца. — Вот ты человек образованный. Скажи-ка мне, как происходит, что люди в зверей превращаются? Вот немцы. Вроде такие же, как мы. Две руки, две ноги, голова на плечах… Да и кровь такого же цвета. Так что случилось-то с ними? Европейская, мать их, нация, культурные люди, а в таких зверей превратились. Деревни сжигают, баб с детьми убивают, в рабство людей угоняют. Почему так? Что должно у человека в голове перещелкнуть, а? Или они родились такими?

Селиванову всегда было смешно, когда его называли образованным. Будто профессор какой-то…

— Человек не может родиться таким, — покачал он головой. — Но условия жизни, воспитание, массовый психоз вокруг играют свою роль. Их же там Геббельс накачал пропагандой по самое не балуй. Вот, мол, есть мы — борцы за светлое будущее великой Германии, избранная раса. А есть недочеловеки, враги, которые как бы, понимаешь, и не люди вовсе. А раз не люди, их можно спокойно убивать и сжигать живьем. А когда все вокруг начинают так думать, ты тоже этому поддаешься. Тебе говорят: можно быть зверем, можно освободить свое внутреннее чудовище и не стесняться. Вот и не стесняются.

— Все равно в голове не укладывается, — сказал Пантелеев. — Вот у этих дохлых фрицев… Наверняка их дома какая-нибудь фрау с большими сиськами ждет. Мама, папа, братья. Они ведь с ними нормально себя ведут. Как люди. Наверняка и они любили, и их любили…

— А нам какая разница? — зло прервал Игнатюк. — Они убивать нас сюда пришли. Нас, наших мам, пап, братьев, жен. Убивать! Или мы их, или они нас. Тебе что, жалко их стало?

Пантелеев затянулся махоркой и сплюнул в снег.

— Не жалко. Просто понять пытаюсь, как такое может произойти.

— Потом будем понимать, — отрезал Игнатюк. — А сейчас их надо убивать. Вот повесим Гитлера за яйца на Красной площади, а потом можно будет и пофилософствовать.

— Справедливо, — сказал Пантелеев.

— Справедливо, — повторил Селиванов.

Миша и его мать слушали их молча, уплетая горячую картошку.

После обеда выдалось время подремать на сеновале, укутавшись драными одеялами и полушубками. Разморило горячей едой, свалило с ног накатившей усталостью, и Селиванова вырубило почти сразу.

Ему снились черные тени с красными нимбами, которые он видел ночью в храме. Нарисованные святые, чьи лики искажены огнем и копотью. Без лиц и без глаз, пляшущие на старинных облупленных стенах, простирающие руки к небу, глядящие в никуда, потому что не видно их глаз, и над ними — пробитый купол храма, в котором сияют редкие звезды.

Тени росли, становились все больше, протягивали черные руки прямо из стен, отрывали ноги от пола, шагали наружу, в кирпичную крошку и ржавые осколки, шли к Селиванову и обступали его со всех сторон.

Черные, страшные и безликие.

Встали вокруг Селиванова ровным кругом, ослепляя красным сиянием нимбов, и черные края их силуэтов растворялись в горячем воздухе, пахнущем гарью.

А потом — точно солдаты по команде — они пошли к нему, окружая спереди, справа, слева и сзади.

И когда все они протянули к нему длинные черные руки и возложили ладони ему на голову, Селиванов закричал и проснулся.

— Что опять дергаешься? — недовольно пробормотал Пантелеев, дремавший рядом. — Дай хоть сейчас поспать…

14 сентября 1993 года

Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область

Темнота отступала. Вновь проступали перед глазами очертания дороги, дальнего леса и облаков, и тучи, и вышки ЛЭП вдалеке, и я снова мог видеть свои руки.

Каменев выдохнул и протер глаза.

— Знаешь, — сказал он. — Я долго к этому привыкаю. Каждый раз казалось, что всё, наконец привык, а все равно как-то не по себе.

Я угрюмо кивнул. Каменев поднялся, отряхнул сзади брюки и вновь протянул мне руку.

— Пойдем. Надо поскорее собрать угольков по дороге, пока эти не набежали…

Я взял его за руку и поднялся.

Перед тем, как пойти, мы быстро собрали с поля у обочины немного уголька, крепко замотали в полиэтиленовый пакет и уложили в сумку Каменева.

Вскоре из леса выбежали ширлики. В этот раз им было не до нас, потому что поля щедро засыпало угольком. Они искали его в высокой траве, дрались друг с другом, бегали кругами и истошно визжали.

— На людей похожи, — хмуро заметил Каменев. — На сегодняшних. Глотки готовы друг другу перегрызть.

— А что, раньше были какие-то другие люди?

— Мы были другими. Мы росли на хороших книгах, на старом кино, строили будущее, верили в лучшее, у нас впереди была целая огромная жизнь! Космос, мать его, стройки, победы! Мы были частью чего-то огромного и сильного, и через это мы обретали свою собственную силу, понимаешь? У нас была правда. Правда, которая сильнее всего на свете. Нас учили быть людьми. Не обижать слабых, не предавать, не продаваться. И чему научили? Для чего всё это было? Чтобы сейчас вдруг за какие-то пару лет люди превратились в черт знает что? Слушай, писатель… — он вдруг задумался. — У тебя дети есть?

— Нет.

— Ну и хорошо.

Я промолчал. Мы шли по дороге, и солнце уже садилось в чернеющую кромку леса, просвечивая грязно-желтым пятном в облаках. Вокруг стрекотали сверчки, пищали комары, в воздухе всё еще пахло дегтем, а мы шли и хмуро молчали. Разговаривать не было желания. У меня сводило живот — то ли от голода, то ли от болезни. Болел разбитый нос, горела губа и приходилось постоянно щуриться, чтобы сфокусировать взгляд без очков.

Полковник тоже выглядел не очень хорошо.

Я хотел поспорить с ним и сказать, что люди в любое время всегда одинаковы и разница только в том, как происходящее вокруг раскрывает те или иные их качества, но я не знал, как достойно аргументировать это. А еще писатель…

А может, он и прав. В конце концов, считаем ли мы человеком его собственное первородное «я», или же человек — то, что он делает и что говорит, как живет и каков результат его действий?

Хотелось разговаривать с Каменевым, отчаянно спорить, слушать его, но мысли путались в голове, и я понимал, что вместо внятных слов получится только неловкое мычание.

Да и черт с ним. Все эти мысли — просто чтобы не свихнуться здесь от происходящего.

ПРОПОВЕДЬ СТАРИКА