Александр Пелевин - Покров-17

— То война.

— Это другое? — передразнил полковник. — Нуда, нуда… Слушай, писатель, не пытайся быть хорошим. Нет в мире хороших людей. Будь таким, какой ты есть. Теперь ты такой.

— Какой? — угрюмо спросил я.

— Ты знаешь цену жизни. Ее нет. Такова реальность. Понимаешь? Черт, я же видел твои глаза, когда ты в меня целился. Тебе это нравилось.

Я хмуро кивнул, разглядывая в окно проносящиеся мимо черные деревья.

— Знаю, ты хочешь быть хорошим, — продолжил Каменев. — А что такое быть хорошим? Ты знаешь, сколько дерьма делают люди исключительно ради того, чтобы казаться себе хорошими? Правдивыми, честными… Люди пытаются показать себя правильными и не понимают, что делают это только для самих себя. Чтобы спалось спокойно. Чтобы говорить себе: вот, я добрый, я хороший. Чтобы гладить себя по головке и успокаивать… Себя, заметь. На других им плевать. Они пройдут сапогами по разбитым черепам и даже не увидят этого, но будут по-прежнему считать себя честными и правильными. Как эти придурки из «Прорыва», этот старик поехавший. Тупорогие ебанаты с одной извилиной между ушей! К чертям все это. Есть фантазии, а есть реальность.

— Ты же сам идеалист, — возразил я.

— Я? Идеалист? — он расхохотался, выруливая на трассу.

— Ты же государственник. Ты же за порядок. Хранитель закона.

— Причем тут идеалы? Это моя работа. То, чем я должен заниматься. В законе и порядке нет хорошего и плохого, есть реальность, с которой надо считаться, чтобы не потерять всё. Глупые вы, писатели. Все мы из одного мяса сделаны. Нечего ангелочков из себя строить.

Я задумался.

— Но есть же в мире настоящее зло, — сказал я после паузы. — Зло, которое меняет мир к худшему само по себе. Которое убивает без разбора. С которым надо сражаться не потому, что ты весь такой добрый и правильный, а просто потому что ты живой человек. Не знаю. Фашизм. Рак. Покров-17.

Каменев хмыкнул, глядя на дорогу перед собой в свете желтых фар, и сказал:

— Это другое.

Мы ехали и молчали. Небо становилось светлее, часы показывали половину шестого утра. До города оставалось полчаса езды. Я старался не оборачиваться на мертвую тушу в кузове — именно тушей можно было называть мертвого старика с паучьим телом. Но когда я не удерживался и бросал на него взгляд, оно дрожало и покачивалось от дорожной тряски, и его побелевшее лицо с синими губами выглядело до тошноты отвратительным.

Чтобы не думать об этом, я снова вспоминал Москву, нервозную обстановку, в которой покинул город, последние новости, всю эту чертовщину. Что там происходит?

— Можно включу радио? — спросил я.

Каменев кивнул. Я повернул выключатель, зашипел приемник. Передавали песню Евгения Осина. «Вся в слезах, и в губной помаде перепачканное лицо…»

Я снова покрутил ручку. Сквозь помехи послышался хриплый голос ведущей.

— Напомним, что минувшим вечером возле станции метро «Баррикадная» произошло столкновение между бойцами ОМОН и сторонниками Верховного Совета. Протестующие заблокировали около десятка грузовиков с сотрудниками ОМОН. Сотрудникам правоохранительных органов удалось разогнать толпу. Количество пострадавших неизвестно. В десять часов вечера здание Белого дома было полностью отключено от тепла и электричества. В течение ночи активисты перекрыли бетонными плитами проезд к Белому дому со стороны гостиницы «Мир». В настоящее время обстановка относительно спокойная…

— Будет кровь, — глухо сказал Каменев. — Очень много крови. Ясное дело, подумал я.

Выключил радио.

Вдалеке на фоне хмурых облаков с мутно просвечивающим утренним солнцем показался город.

ИЗ ПРОТОКОЛА ОПРОСА

БОГОЕДОВА ХАРОНА СЕМЕНОВИЧА

ОТ 20.12.1989

ВОПРОС. Харон Семенович Богоедов — ваши настоящие имя, фамилия и отчество?

ОТВЕТ. Почти. Я детдомовский. В двадцатые годы, сами знаете, любили придумывать детдомовским странные фамилии. А Хароном стал, потому что записали так вместо Харитона. Я и не возражал.

ВОПРОС. Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве.

ОТВЕТ. Да какое детство? Я даже не знаю, в каком году родился. Помню только отца, пил как черт, да и спился. Ну а я беспризорничал, по Калуге да по всей губернии шлялся. В двадцать седьмом году оказался в детдоме, мне было десять или двенадцать… Детдом — сами знаете, место хреновое. Что тут рассказывать? Не было у меня детства.

ВОПРОС. Что вы делали после детского дома?

ОТВЕТ. Мечтал стать художником. А стал маляром. Потом поступил в училище, хотел выучиться на художника-оформителя, но тут война.

ВОПРОС. Где вы воевали?

ОТВЕТ. Сами знаете. Здесь и воевал. 837-й стрелковый полк.

ВОПРОС. Вы участвовали в боях за Недельное?

ОТВЕТ. Я ведь говорил уже.

ВОПРОС. Это для протокола.

ОТВЕТ. Участвовал.

ВОПРОС. Когда вы впервые увидели мертвых святых?

ОТВЕТ. В бою возле храма. Это была зима сорок первого, мы закрепились в Недельном, а через несколько дней немцы пошли в контратаку. Накрыли нас артогнем, аж земля тряслась… Прямо по храму били, по площади, живого места не оставалось. А мы тогда в том храме и стояли — рота автоматчиков, нас в резерве оставили, да кто ж знал, что всем сразу туго придется. И там, в этом храме, на стенах были такие росписи… Вроде обычные святые, но лица темные-темные, и нимбы казались красными. И так от обстрела голова ходуном ходила, что казалось, будто они шевелятся.

ВОПРОС. Это и были те самые мертвые святые?

ОТВЕТ. Да. И нет. В какой-то момент так накрыло огнем, что мне показалось, будто это и есть немцы. Стал стрелять прямо по этим фрескам. Бойцы рядом орут — ты чего по стенам стреляешь, а у меня в голове что-то переклинило, и не могу не стрелять. Дурак, конечно, только боекомплект потратил. А потом еще взвод наших в храм подтянулся, отступали, решили закрепиться прямо здесь. Хорошие ребята были. И вот я высовываю голову из окна и вижу — там, где должны быть немцы, эти тени с красными нимбами. Те самые. Настоящие. Бегут, стреляют, а вокруг голов сияет нестерпимо красным, глаза слепит. Аж дух перехватило. Пули над головой свистят, а я смотрю, как заколдованный, и не могу оторваться. Оборачиваюсь на своих — а они тоже…

ВОПРОС. Тоже тени?

ОТВЕТ. Все тени. И я тень.

Беседовал

младший научный сотрудник НИИ АСЯ А. В. Пепеляев

Я не заметил, как задремал в дороге. Разлепив глаза, я увидел, что мы уже едем по пустынным улицам города, среди безликих серых панелек, заросших газонов, разбитых автобусных остановок и черных витрин. Меня опять мутило.

В тот короткий момент пробуждения, когда я уже проснулся, но еще не открыл глаза, отчетливо представилось опять, будто нет никакого Покрова-17, и я задремал в автобусе по пути в редакцию, и скоро будет Пискарев со своими заданиями, утренняя планерка, мои коллеги, стол и пишущая машинка, и будет хмурая осенняя Москва, где всё шло своим чередом. Но эта мысль, которая раньше отдавалась тягучей тоской в груди, теперь не вызывала ровным счетом ничего.