Александр Райн - Тюрьма мертвых [litres]

– Хорошие прутья! Очень хорошие, ни одного слабого места. – На его руках были какие-то коричневые кожаные перчатки, он крутил и осматривал каждый пруток.

– Угу, – согласился я и, поставив на пол инструмент, достал пачку сигарет и открыл ее.

Тип не спешил подниматься, продолжая свой осмотр.

– А где Витя? – спросил я, прикуривая.

– Я сегодня за него, – спокойно ответил человек.

Он встал с корточек и, повернувшись ко мне лицом, слегка улыбнулся.

Это был высокий, крепкого телосложения парень лет тридцати – тридцати пяти. Не нем была серая форма вроде тех, что я видел на заключенных.

«Должно быть, здесь можно получить такую для работы».

Широкий лоб, странная, не сходящая с лица ухмылка и выпирающий вперед каменный подбородок придавали ему немного бандитский вид, не хватало только шрама в пол-лица от ножевого. Двигался он неспешно, даже вальяжно, словно напоказ.

Я молча курил, опершись на стену, и смотрел на него.

– Как тебя?

– Олег, а тебя?

– А меня Максим.

– Ты хороший сварщик, Олег? – В его голосе были какие-то нагловатые нотки, я чувствовал напряжение, но не показывал этого.

– Посмотри сам и скажи, – кивнул я в сторону законченных камер.

Тогда он подошел к последней и подергал за несколько прутков, словно проверяя их на прочность.

– Да-а-а… Ты хороший специалист.

– Спасибо. – Я докурил сигарету и, затушив бычок о стену, кинул его в камеру под дощатую кровать.

– Зачем ты это сделал?! – вдруг вскрикнул он, да так неожиданно, что я дернулся.

– Сделал что?!

– Кинул окурок в камеру! – Он смотрел на меня бешеными глазами, словно я кинул окурок ему в лицо.

– А что такого? Никто ж не видел. – Мне была неясна подобная реакция

«Тебе не все ли равно», – думал я про себя.

– Это неуважительно по отношению к тому, кто проведёт здесь остаток вечности.

Я чувствовал, как у меня подергивается мизинец на левой руке, так бывает, когда кто-то начинает давить на меня или повышать голос.

– Мы сейчас говорим о преступнике? О человеке, который по собственной воле совершил какую-то хрень, за что его упекли в тюрьму, в камеру для буйных?! Мне его нужно уважать?!

– Он и так заплатит за свои грехи. – Переполненные траурной тоской и мальчишечьей злобой слова были адресованы скорее не мне, он говорил их стенам.

«Очень странный тип».

Мы начали работать. Я варил, а Максим делал всю ту работу, что до него делал Витя.

– Олег, а ты давно здесь? – спустя немного времени уже более оптимистично спросил он.

Я немного опешил, неужели кто-то начал со мной разговаривать первым.

«Ну наконец».

– Вторая неделя пошла, а ты?

– Я здесь пять лет, два месяца и двадцать один день.

«Считает дни, словно он их проводит не на работе, а в камере».

– И как тебе здесь? – продолжал он беседу.

– Да вроде привыкаю; есть, конечно, свои минусы, да и место тут какое-то странное, негостеприимное, что ли…

– Просто это тюрьма, здесь все по-другому, начинаешь замечать вещи, к которым в обычной жизни не привык.

– Согласен.

Мы закончили одну камеру и перешли к следующей. До обеда оставалось около получаса, я решил сделать перекур.

– Будешь? – протянул я сигарету Максиму.

– Не курю, – сухо отказался он.

Я пожал плечами и затянулся горьким дымом. Хотелось присесть, все еще ощущались последствия вискаря, тело ломило, а в голове по-прежнему раздавался похмельный шумок. Я зашел в новую камеру и разместился на деревянной перине, торчавшей из стены.

«До чего же тесная жилплощадь», – оглядел я камеру изнутри. Максим остался снаружи.

Я закрыл глаза и, пуская горький дымок, наслаждался отдыхом, как вдруг в коридоре послышались шаги. Затем раздался металлический лязг снимаемой трубки с телефонного аппарата. Раздались щелчки вдавливаемых в аппарат клавиш.

– Алло, мама, – голос принадлежал Максиму, но звучал он совершенно неестественно, так тяжело и подавляюще, точно похоронная музыка, – мама, прости меня, пожалуйста, прости меня…

Я молча слушал, выпуская дым из легких и не зная, как себя вести.

– Мама-а-а, ма-ма-аа, – протяжно выл Максим, – я не хотел, не хотел убивать брата, прости меня…

Тут меня словно из ведра окатило: «Убил?! Брата?! Черт, что за фигня?»

– Ма-а-а-а – ма, м-а-а-а-а-а – ма, прости-и-и-и, – рыдал взрослый ребенок, и от его рыданий вставали волосы дыбом.

Страшно было дышать, не то что шевелиться.

«Вдруг он знает, что я слышу его, что тогда?»

Я не заметил, как начал затягиваться тлеющим фильтром. Затушив и без того еле живой бычок о стену, я засунул его в карман от греха подальше. Затем, на манер Вити, вытер о штаны сильно вспотевшие ладони.

Голос замолчал. Я задержал дыхание, встав на цыпочки, без малейшего звука, словно призрак, начал продвигаться к выходу. Остановившись у него, я аккуратно, одним глазком выглянул из-за угла. Коридор был пуст. Я повернул голову в другую сторону, там картина была точно такой же. Тишина. Максим исчез, растворился в воздухе, я не слышал, чтобы приезжала вагонетка, на которой он смог бы уехать.

– Дзы-ы-ынь, дзы-ы-ынь, – вдруг зазвонил телефон.

Я подпрыгнул на месте от неожиданности и почувствовал, как сердце благодарит меня за эту работу.

Поглядывая по сторонам, я подбежал к аппарату и снял трубку.

– Обед, – пробубнил голос и сбросил вызов.

– Фу-у-у-х. – Воздух выходил из меня, как из порванной резиновой лодки.

Тело и так трясло от тяжелого похмелья, а теперь еще эта ситуация; выжатый лимон, и тот чувствует себя намного бодрее. На этот раз я бежал в столовую, постоянно оглядываясь, так до конца и не разобравшись, стоит ли волноваться из-за Максима или нет.

Рухнув на скамью, я залпом выпил стакан воды, стоявший на подносе, и прежде чем начать есть, начал переваривать произошедшее пять минут назад в голове.

«Так, сразу нужно отбросить все нелогичные варианты и прочую нереальную чепуху. Возможно, этот Максим тоже ушел на обед; он пришел из ниоткуда, как Витя, а значит, он тоже куда-то уезжает, уходит, испаряется – неважно. Так, с этим разобрались. Убийство, ну тут тоже все логично, сколько ему лет? Он наверняка сам мотал срок, вспомнить хотя бы его слова – просто это тюрьма; здесь все по-другому; начинаешь замечать вещи, к которым в обычной жизни не привык, – такие слова может говорить тот, кто провел в тюрьме не год-два или, как он говорит, пять лет и сколько-то там месяцев. А что, если он здесь и сидел, так-так-так, не зря же он бесился, когда я пульнул бычок в камеру; ну точно, все сходится».

Мандраж немного отпустил.

«И чего я тут панику наводить начал? Наверно, меня вытолкнули из колеи слова про брата… Черт, он же просил прощения. Он и сам ненавидит себя за это убийство, а я сразу подумал, что он и меня убьет, вот тупой идиот».