Хелене Флод - Терапевт

Проснувшись однажды ночью из-за разлившейся под попой и ляжками теплой сырости, я ужаснулась: ой, опять! Вышла в коридор, достала из бельевого шкафа простыню на резинке и попробовала расправить ее, как меня учила Анника. Простыня не хотела надеваться на матрас. Пока я пыталась натянуть ее по углам, она промокла из-за сырого матраса. Я заплакала.

Как я оказалась на площадке лестницы, не знаю. Должно быть, не сумев заправить постель, вышла в коридор. Не решилась разбудить Аннику, но помню, что приоткрыла дверь в спальню мамы с папой, увидела, что мама спит; почувствовала глубокое отчаяние из-за того, что нет смысла ее будить. Увидела, что папина кровать пуста.

Это было странно: ведь я слышала, как оба они вечером легли. Слышала, как они переговаривались — а теперь его нет! Я почувствовала себя страшно одинокой. Не ведаю, как случилось, что я села на площадку лестницы. Помню только, как сижу там и тихонько, чтобы никого не разбудить, плачу. Вдруг открывается входная дверь. С того места, где я сижу, видно прихожую. Пришел папа. Он меня не видит. Разувается. Сует руку в карман куртки, достает что-то. Вертит в руках. Мне не видно, что именно. Он замечает меня, когда вешает куртку, и говорит:

— Сара? Ты чего здесь сидишь?

Я киваю ему. Не спрашиваю, где он был, зачем уходил. Ничего не говорю. Папа берет меня на руки, я кладу голову на его широкое плечо. От него пахнет свежестью и привычным лосьоном после бритья, и мне ужасно хочется, чтобы он больше никогда не уходил. Папа относит меня в спальню, укладывает на постеленную мной простыню, а я стесняюсь сказать ему, что она сырая, что я описалась. Ложусь в мокрую постель и пытаюсь заснуть.

Через три недели после того, как мы с Сигурдом поженились, я в своем кабинете в клинике обрабатывала руки дезинфицирующим гелем. Ко мне на терапию приходила семья; они ушли, а я начала выдавливать на руки гель из дозатора, который держала в кабинете. Я следила за этим: работая с подростками, страдающими психозами, обязательно здоровалась с ними за руку, но привыкла потом обязательно мыть руки. Я еще не привыкла к обручальному кольцу: забыла снять его, нанося гель, и тот налип на кромку. Я сняла кольцо, положила на письменный стол, помассировала пальцы. Потом обсушила кольцо салфеткой. И в то мгновение, когда надевала его на палец, внезапно совершенно четко осознала, что такое я видела в тот вечер, когда описалась, когда сидела на площадке лестницы в доме на Сместаде и смотрела на папу, вертевшего что-то в руках. Через двадцать с лишком лет пришел опыт, придавший смысл воспоминанию: папа надевал обратно обручальное кольцо.

Мы убираем со стола, и тут раздается звонок в дверь. Мы с Анникой переглядываемся, и я, должно быть, выгляжу испуганной, потому что сестра говорит мне: «Я открою».

Она идет по лестнице вниз, а навстречу ей уже поднимается Гюндерсен. Вот, значит, как; мое жилище мне уже как бы не принадлежит, полицейские приходят сюда как к себе домой. Гюндерсен не ждет, пока я соберусь с духом открыть ему.

Теперь они оба поднимаются по лестнице: Гюндерсен впереди, перешагивает через ступеньки. Так и брызжет энергией. Анника следом: настороженна, брови насуплены, глаза вперены в его спину. Всем своим существом дает ему понять, что она начеку и нахрапом он ничего не добьется. Гюндерсен здоровается, присаживается рядом со мной к кухонному столу и замолкает.

— Как продвигается дело? — спрашиваю я.

— Продвигается помаленьку, — отвечает он.

Глядит прямо перед собой, вроде бы в задумчивости, что никак не согласуется с его энергичным вторжением, потом говорит:

— Так как вы провели остаток тех выходных, Сара? Съездили на тренировку, вернулись домой, выпили вина и стерли то сообщение, а потом легли спать. Правильно?

— Да.

— А что было потом?

Я собираюсь с мыслями.

— На следующий день я проснулась. Пришла Юлия, это девушка Томаса, он друг Сигурда. Наверное, она хотела проверить, всё ли со мной в порядке. Не знаю. Мы… Да. Она заглянула ненадолго.

Если придется подробно рассказать Гюндерсену о том, как я встретила Юлию, думаю, впечатление у него сложится не в мою пользу. Конечно, к делу это не относится, поскольку невозможно представить себе, чтобы Юлия стреляла Сигурду в спину. Однако рассказать, что я повздорила с девушкой друга Сигурда… После того как стерла его сообщение… Да уж.

Непохоже, однако, чтобы Гюндерсена это заинтересовало. Он говорит:

— Да? О’кей, и что дальше?

— Я пошла на метро и поехала в город. Вышла на «Майорстюа», погуляла там, потом поехала к Аннике в Нордстранд. У нее… Я рассказала ей, что случилось, и она отвезла меня в управление полиции заявить о пропаже Сигурда. А, вот еще: утром я позвонила в полицию, хотела заявить о его пропаже, а ваша сотрудница сказала мне, что лучше подождать с этим. Во всяком случае, пока не пройдет двадцать четыре часа.

— А потом?

— Потом мы вернулись в Нордстранд, и я заночевала у Анники.

— Это так, — говорит моя сестра. Она широко расставила ноги и сложила руки крест-накрест на груди, как делают охранники в форме и ботинках из кожи.

— Когда вы вернулись сюда?

— В воскресенье, ближе к вечеру. Днем побыла еще немного у Анники, потом поехала домой.

— О’кей.

Гюндерсен все еще раздумывает, барабанит пальцами по столешнице, и я, взглянув на Аннику, поворачиваюсь к нему.

— А что?

— Рутинный вопрос. Как там это было, с телефоном-то? Вы мне говорили вроде, что звонили ему?

— Да. Всё время, пока у него телефон не сел.

— Так, а когда это было?

— Я звонила ему в субботу утром. Когда Юлия была здесь. Тогда все звонки шли прямо на голосовую почту: гудки, гудки, а потом: «Абонент, которому вы звоните, недоступен»… что-то в этом духе.

Гюндерсен кивает.

— Видите ли, Сара, мы нашли телефон Сигурда.

— Да вы что? — Мы с Анникой не сводим с него глаз.

— Да, — спокойно говорит полицейский. — В саду валялся.

— Как? — говорю я. — Здесь? В нашем саду?

— Да. Фредли нашла его днем.

На мгновение воцаряется тишина. Я смотрю в окно — туман, смеркается — и вспоминаю, как звонила ему последний раз, из спальни, пока в гостиной топталась Юлия. Вспоминаю шаги на чердаке прошлой ночью, распахнутую входную дверь…

В четверг вечером Сигурд сказал мне, что хочет быть у Томаса в половине седьмого утра, чтобы пораньше добраться до места и кататься целый день. Я столько раз возвращалась к этому короткому разговору, что разница между тем, что он сказал, и тем, что, как мне кажется теперь, он сказал, начинает стираться. Могу ли я быть стопроцентно уверенной, что разговор, каким я его помню, протекал именно так? Да, я всегда могла положиться на свою память. Но, например, мог ли он иметь в виду половину седьмого вечера — а я подумала, что он говорит о половине седьмого утра, и это отложилось у меня в памяти? Или вот еще: точно ли, однозначно ли он говорил, что собирается заехать за Томасом? Могу ли я теперь быть уверена, что поняла его правильно? Что я ничего не путаю из-за того, что узнала уже после этого разговора? Не могла я, бесконечно перебирая этот разговор в памяти, раз от разу вспоминать что-то иначе, не замечая этого, и со временем изменений накопилось много? Не видоизменяла ли я разговор, сама того не сознавая?