Хелене Флод - Терапевт

Теперь наши с Гюндерсеном пути разойдутся. Пока же он заверяет меня, что это дело по-прежнему остается приоритетным. Он признаёт, что, раз за целую неделю выявить подозреваемых не удалось, может случиться и так, что виновного не найдут. Но в то же время уверяет, что, вполне возможно, дело будет раскрыто; он лично приложит к тому все усилия, они уже разрабатывают ряд новых версий. «ФлеМаСи», например. Как распределялась собственность. Они изучают также круг знакомств Маргрете, продолжают работу над выявлением лиц, входящих в сферу общения Веры. Иногда полезно перетасовать колоду и начать сначала, говорит полицейский, и настроен он вроде бы вполне оптимистично; но сквозит в его тоне нечто, не оставляющее мне больших надежд. Лавируя вслед за Гюндерсеном по лабиринту коридоров и запертых стеклянных дверей к стойке дежурного, я думаю: на этом все кончится. Через какое-то время мне пришлют письмо или позвонят и проинформируют о том, что расследование откладывается на неопределенный срок. Затем дело будет прекращено — или его сдадут в архив, где оно будет пылиться на полке в ожидании нового импульса: новый поворот, дымящийся пистолет, инкриминирующее электронное письмо. Велика вероятность, что ничего нового не всплывет. Скорее всего, я никогда не узнаю, что же на самом деле произошло с Сигурдом.

Я уже собираюсь повернуть ручку замочка на последней из стеклянных дверей, как Гюндерсен говорит:

— Сара, можно я дам вам совет на будущее?

— Да?

Кашлянув, он проводит ладонью по губам.

— Общайтесь с теми, кто желает вам добра. Проводите больше времени со своими родными. Со своим отцом. И со своей сестрой, она за вас горой стоит. Замечательная женщина, скажу я вам. Почаще с ними встречайтесь.

Я киваю, благодаря за совет. Мы жмем друг другу руки, я выхожу через стеклянную дверь. Та захлопывается за мной, и я оборачиваюсь взглянуть напоследок на Гюндерсена, но его уже и след простыл.

Не выпачкать руки землей невозможно. Надо было надеть перчатки. В своих чумазых пальцах — где во всех трещинках и морщинках, под ногтями, под обручальным кольцом, которое я все еще ношу, засела земля — я держу маленький сиреневый цветочек, испанскую маргаритку ; она выглядит слишком нежной и изящной для норвежской весенней погоды. В отличие от Анники и от мамы, я садоводством никогда не увлекалась. Я как папа: недели идут, неожиданно наступает зима, а я так и не постригла газон. И Сигурд был таким же. Но в питомнике сказали, что, если за испанской маргариткой правильно ухаживать, она прекрасно приживется на норвежской почве. Я купила лопату и удобрения — и принялась за дело.

Пытаясь запихнуть растение в вырытую под него ямку, краем глаза отмечаю появление серебристо-серого автомобиля. Нужно бы еще копнуть, потом присыпать землей от кома, в котором коренится цветок, чтобы эта земля смешалась с почвой из ямки. И при этом не загубить злосчастное растение. Вот чем я пытаюсь овладеть: умением находить нужное соотношение. Стараюсь изо всех сил. Боковым зрением вижу, что серебристая машина остановилась у поворота к моему дому. Двигатель выключается. Хлопает дверца, я выпрямляюсь. Маргаритка остается лежать на земле. Я тщетно пытаюсь отряхнуть землю с выпачканных рук, потом прикладываю ладонь козырьком ко лбу и смотрю, кто приехал. Стоит необычно солнечная для мая погода, тепло; в воздухе уже чувствуется лето. В такой день тянет сбросить с себя лишнюю одежду и подольше оставаться на улице; никуда не деться от хорошего настроения. А потом — от простуды. Из-под ладони я хорошо вижу визитера. Он чуть замедляет шаг, поднимает руку помахать мне, но как-то долго не решается продолжить путь; впечатление, что его тянет вернуться в машину и убраться, откуда явился.

— Привет, — здоровается он, наконец сдвинувшись с места.

— Привет, Томас, — отвечаю я.

Забыв, что руки у меня грязные, упираю их в бока и, опустив глаза, вижу, что замарала футболку на талии.

— Садовничаешь? — спрашивает он.

— Ага, — говорю я. — Не потому, что хочется. Но мне маклер посоветовала. Создать видимость домашнего уюта и всё в таком духе.

Мы слегка улыбаемся.

— Так ты собираешься продавать? — спрашивает Томас.

— Да, — отвечаю я. — Да, вот решила продать. Не хочу оставаться здесь после всего, что случилось.

— Да уж, трудно привыкнуть к другой жизни в тех же стенах…

— Точно.

Мы оба поворачиваем голову к дому. Солнце бьет прямо в окна; свет, отражаясь, слепит глаза. Со стороны отличный дом, величественный. Каков бы ни был старый Торп, но чувства собственного достоинства ему было не занимать. И дом его такой же. Но у меня с ним все кончено.

— А что говорит Маргрете? — спрашивает Томас.

— Она не в восторге. Но что она может сказать? Дом мой. Я могу поступать с ним как душе угодно.

Томас кивает. Как бы в задумчивости. На нем джемпер — он рассудительнее меня, не раздевается до футболки, пока лето не настанет по-настоящему. Волосы красиво уложены, аккуратно причесаны, чем-то зафиксированы. Весь он выглядит таким… не могу подобрать слово… респектабельным . И я ничего плохого не имею в виду. Не прилизанным, хотя Юлия явно приложила руку. Я имею в виду основательным. Надежным. Без вывертов.

— Ладно, — говорит он. — Как дела вообще?

— Нормально, — отвечаю. — Ну, то есть по-разному. Но ничего.

Мы стоим, смотрим на маргаритку, валяющуюся у наших ног. Томас хочет что-то рассказать мне, догадываюсь я. Вообще я собиралась поскорее разделаться с этими цветочками, пойти принять душ в холодной недостроенной душевой, смыть с рук землю, одеться и отправиться к папе, на постепенно превращающийся в традицию еженедельный семейный ужин по воскресеньям. Но я жду. Не тороплю Томаса. Нехорошо было бы. Он ведь притащился сюда специально, чтобы что-то рассказать, а он не из болтливых…

— Насчет того, что случилось, — наконец произносит Томас. — Я вот хотел сказать… Мне жаль, что так вышло.

— Что вышло?

— Ну. Ты знаешь. С той девушкой.

— Да. Знаю.

— Сигурд рассказал нам про нее. Яну-Эрику и мне. А мы тебе ничего не сказали. Мы хотели… или… ну, я хотел. Я хотел тебе сказать. Потому что он нехорошо поступил. И я ведь… я даже не знал, что она такая молоденькая. Но знал, что он с кем-то встречается. И должен был рассказать тебе.

Я закрываю глаза, поворачиваю лицо к солнцу. Не хочу про это думать. Я и так догадывалась, что они знали. Тысячу раз перебирала в голове свой разговор с ними в тот вечер, когда пропал Сигурд. Вспоминала непонятную мне уклончивость в их интонациях, какую-то недоговоренность. Само собой, им было совсем неохота звонить мне; ведь они догадывались, что Сигурд мог быть с ней. Его откровенную ложь они пытались представить как что-то незначительное, — ведь знали же, почему он врет. И все-таки ничего мне не сказали. Не сказали, даже когда выяснилось, что он мертв. Мне пришлось самой докопаться до того, что у него была другая. Оправдания Томаса меня мало трогают.