Хелене Флод - Терапевт

Поддавшись порыву, я поворачиваю выключатели, как делала тогда, и свет гаснет. Последней гашу лампу на письменном столе. Снова опираюсь ладонями о подоконник. Стою в темноте и смотрю на бывший дом Хермана Винге. А меня снаружи не видно.

И вдруг мне что-то мерещится. Что-то шевельнулось или это просто мое отражение? Я напрягаю зрение, пристально всматриваюсь в дом Винге. Чуть переместив взгляд, вижу только саму себя и пустой кабинет за спиной: он едва различим в отражении. И вот когда я возвращаюсь взглядом в исходное положение, меня осеняет. Ощущение такое, что из кабинета разом выкачали весь воздух. Секунду или две я, похолодев, удерживаю глаза в промежуточном положении. Вижу сразу два изображения: снаружи — сад, а внутри, в кабинете, — себя. Знаю, что поняла. И знаю, что никому, кроме меня, это в голову не придет.

Какая тишина… Все звуки растворились в вакууме. Слышен только тихий ритмичный шум моих выдохов о стекло окна.

Из папиной рабочей комнатки на Бишлете виден участок тротуара перед бюро Сигурда. Тот, должно быть, подумал об этом, раз просил Веру заходить за ним в бюро. Должно быть, старался быть осторожным, проявлял бдительность.

Но папа не придерживается общепринятого трудового графика. Работает допоздна, даже ночами. Представляю, как он ночью бредет по обставленному в спартанском духе помещению. Выключает все лампы — уличные фонари дают достаточно света, чтобы в темноте можно было налить себе виски в стакан. Усаживается на подоконник. Смотрит из темной комнаты на улицу, разглядывая освещенные дома на Бишлете, тротуар, редких поздним вечером, в половине двенадцатого в среду, прохожих. И вдруг Сигурд с Верой вместе подходят к архитектурному бюро…

У меня так дрожат руки, что я больше не могу опираться на них. Что сделал бы папа, если б обнаружил, что у Сигурда есть другая? Я валюсь на конторский стул, стоящий у письменного стола. Папа, видящий в семье единственную святыню. Считающий, что за неверность следует наказывать. Поборник общественных инициатив, гражданской обороны и самосуда, если этого требуют интересы стаи. В окутавшей комнату полутьме мой взгляд скользит по архивным книгам. Папа, сторонник крайних мер. Сторонник собачьих обычаев.

Кресла устроились возле остывшего камина, как большие сонные звери. Мы с папой сидели в них в тот день, когда я уехала из Сместада, так и не рассказав, что Сигурд умер. Мы болтали о литературе. Папа рассказал о прочитанной им книге; мол, мрачно, но все же он многое из нее почерпнул. Сказал тогда: глядя на мир из мрака, можно многое узнать . Пусть я уже не так безусловно доверяю своей памяти, но эти слова запомнила буквально. Вот что главное, сказал папа. И теперь, когда я сижу в прямом смысле слова в темноте, мой взгляд перескакивает с архивных книг, которые угадываются на полках стеллажа, на кресла, с маятника Фуко — на дом Винге и мир за окном и останавливается на каминной полке с уверенностью: в ту минуту он поведал мне о том, что совершил.

Папа знал про Сигурда и Веру. В животе эхом отдается унижение, пережитое в кабинете Гюндерсена: знали все, кроме меня, даже папа знал. Но он не отвернулся, пожав плечами. Он наблюдал. Ранним утром 6 марта сидел в своей рабочей комнате, и тут Сигурд припарковал машину на тротуаре, включив аварийку. Папа вгляделся. Увидел поплавок. Понял.

И это папа, не сохранивший ни одного моего рисунка. Выкидывавший доски для хлеба, выпиленные на уроках столярки, и фигурки, сделанные на уроках лепки, не успевали мы подарить ему их на Рождество. Не помнящий, как зовут моих подруг, забывающий поздравить меня в день рождения, за шесть лет навестивший меня в Бергене один-единственный раз. И тем не менее готовый ради меня на все, если сам сочтет это необходимым…

Может быть, он искал удобного случая. Наблюдал из темноты за двойной жизнью Сигурда. Выжидал. И воспользовался моментом в ту мартовскую пятницу. Ранним утром на машине приезжает Сигурд. На приборном щитке покоится поплавок, его видно через лобовое стекло. Папа встал, спустился к своей машине и уехал из города. В Крукскуг? Может, туда, а может, не туда. В Сёркедал… Ведь он всегда держит в машине лыжи и любимые лыжные ботинки. Если спросят — он решил, как часто делает, пройтись среди дня на лыжах. Но кто станет спрашивать? Ни его коллеги, ни студенты не знают, как он проводит свое время. Когда мы в тот день сидели в креслах у камина, он сказал мне, что всю неделю каждый день ходил на лыжах, потому что в Сёркедале до сих пор лежит снег.

Там и тогда я не обратила на это внимания: мне и своих забот хватало. Но зачем ему было ехать туда, он ведь любит ходить на лыжах в Эстмарке… И совсем не в его духе было уточнять, где он катался; папа не имеет обыкновения посвящать меня в такие подробности.

Да, он отправился в Сёркедал. Пристегнул лыжи и дошел до Крукскуга. Поэтому его и не зафиксировала камера на пункте оплаты. И никто не видел его машину стоящей на обочине дороги, ведущей к Клейвстюа. Сколько времени займет такая лыжная пробежка у тренированного человека, часто встающего на лыжи? Три часа, три с половиной? Я считаю на пальцах: получается десять — половина одиннадцатого утра. Что там Гюндерсен говорил о временно́м отрезке? Вера набрала номер Сигурда незадолго до половины одиннадцатого. Первый звонок, на который он не ответил…

Я вижу, как это было. Папа сворачивает во двор. Сигурд слышит и выходит на крыльцо, думает, что Вера сама добралась от остановки. Папа ведет себя как ни в чем не бывало: надо же, Сигурд, ты здесь , в пятницу, в рабочий день, не ожидал… Проще простого было выманить Сигурда с дачи. Наверняка единственное, о чем он думал, — это как бы сплавить тестя до прихода Веры. Разумеется, телефон он оставил на даче, ведь Вера могла позвонить при папе…

Они вместе идут к лесной опушке: папа — на лыжах, Сигурд — по дорожке, где снег растаял. Просил ли папа Сигурда что-то показать ему и выстрелил, пока тот стоял к нему спиной? Или рассказал, что собирается сделать, и велел повернуться лицом к лесу? Умолял ли Сигурд оставить его в живых? Испытывал ли он страх перед выстрелом или не заметил, как смерть настигла его?

Что сделал бы папа, если б застал на даче Веру? Если б он свернул во двор, а она вышла вместе с Сигурдом?… Нет, не могу даже думать об этом. Всему есть предел: не могу, и всё.

…Потом папа возвращается тем же путем. Оружие выбрасывает — может быть, в озерцо, на котором растаял лед, — или берет с собой домой. Что оружие у него есть, я не сомневаюсь: он ведь за свободу воли, а поскольку не состоит ни в каком клубе, насколько мне известно, оно наверняка и не зарегистрировано. Может быть, спрятано в подвале этого дома или в ящике стола, за которым я сижу… Дом хранит много секретов: в нем есть потайные комнаты, вместительные чуланы, съемные панели. Револьвер можно прятать здесь сколь угодно долго. Если приспичит, можно летом взять напрокат лодку и выбросить его в Бюнне-фьорд. Но это вряд ли.