Иван Солнцев - Полет курицы

– Как он там вообще оказался? – стараясь унять растущую дрожь в коленях, спрашиваю я.

– Вы даже не знали, что Ваш друг там жил? Это была его квартира.

– Да Вы бредите! – возмущенно восклицаю я. – Это…

Тут я зависаю, и мой взгляд теряется где-то в полупустом, омерзительно пористом от множественных пустот прошлом.

Фигура в окне…

– Это факт, – вздыхает Кирилл Мухин.

…живу на двадцать пятом этаже в приличном доме…

…я тоже, кстати …

…что недавно проезжала «скорая»…

Я так и не спросил его. Все логично. Даже слишком. Слишком просто, слишком тупо.

. …тень исчезает…

Мухин еще что-то рассказывает, но я уже не слушаю. Я вижу, как рассыпаются миллионы кубометров стекла, слышу, как звон, дребезг, грохот наполняют мир вокруг. Кто-то хватает меня за руку, кто-то за другую, но все это уже было где-то далеко, и остается только тихий, едва различимый сквозь мерзкую вату уплотненного окружающего воздуха звон. Звон моего собственного голоса.

А потом пропадает и он.

День одиннадцатый

Мать вызвонили. Она в слезах. Говорит, что это все моя работа виновата. Что я должен был присутствовать у тетки две недели назад. Зачем-то.

– Что там было? – спрашиваю я.

Она молчит. Потом говорит, что я ни в чем не виноват. Что все там будем. Что так уж вышло, и все равно ничего не изменить. Что мне нужно держаться, и что это не мои проблемы.

Мать берет меня за руку. Отпускает. Уходит.

Я все еще не понимаю ее.

Приходит Алина. Сидит пару минут. Что-то спрашивает. Уходит, послушав мой вялый голос и с омерзением посмотрев на меня. Поиски спонсора ее семейного счастья продолжаются. Она уже не верит в меня. Да и никогда не верила. Даже когда я с презрением смотрел на всех, кто был хоть на крохотную ступеньку ниже меня на социальной лестнице, как смотрит она на меня теперь. Даже тогда она была просто глянцевито выбритой ниже пояса избыточно приличной лживой сукой. Ничего особенного.

А кто в меня верит?

Я хочу позвать Таначадо, но знаю, что он не придет. Миха тоже не зайдет меня навестить.

Это точно.

По счастливой случайности, в один из дней прошедшей недели задержали Аслана. Того самого выродка, что дал мне счастливое «колесико». Меня попросили опознать его – исключительно для проформы, пока меня не признали невменяемым или что похлеще. Просто спросили – знаю ли я этого человека на фото. Мне было, что сказать, было много ненависти внутри, готовой выкипеть, но поверх всего этого великолепия плотным слоем цемента легло осознание того, что я сам был виноват в том, что взял эту наркоту и поехал головой. Проблема не в дилере. Никогда не в дилере. Проблема всегда в потребителе. Торговля существует только там, где есть готовый платить покупатель.

И я просто кивнул.

День двенадцатый

Днем меня еще раз опрашивают. Вечер проходит в одиночестве и тишине. Меня считают достаточно опасным и нестабильным, чтобы не допускать даже к другим пациентам Степанова-Скворцова. Но в голове немного прояснилось, и я начинаю восстанавливать события по порядку, начиная с того понедельника, когда я впервые встретил Таначадо.

Я, кажется, что-то вытворял в последние пару дней, из-за чего меня и продолжают изолировать. Кричал. Рвался в бой. Но все очень смутно. Почему-то некоторые участки моих воспоминаний о последних днях расплывчаты и туманны. Я не помню, что говорил и что делал тогда, но мне это кажется очень важным. Не в силах разобраться с этим, я снова возвращаюсь к содержимому прошедшей недели.

Почему-то вечером мне вспоминается обгоревшее до неузнаваемости лицо парня, которого выносили из Дома профсоюзов в Одессе тогда. Его показывали по «ящику» крупным планом, хотя и мельком. Несколько недель или месяцев назад. Я тогда искренне считал, что мной невозможно манипулировать, что этот мир насилия никак не связан со мной, что фильтр входящей информации у меня достаточно силен, и я-то уж точно не поддамся ни на чьи провокации. А внизу экрана бежали сухие, мало что значащие для меня цифры – преимущественно, с красными треугольниками.

Но оказалось, что есть силы превыше тех, что берегли меня.

И оказалось, что реальность у нас с этим парнем одна и та же. Полная красных треугольников.

День тринадцатый

Иду по коридору, ощущая, как иногда подкашиваются ноги. Но я выдерживаю напряжение и не падаю, хотя из-за таблеток меня часто тянет прилечь прямо на прохладный пол отделения.

Меня допустили к другим пациентам. Их лица мне ни о чем не говорят, и я не хочу иметь с ними дела. Мне в какой-то момент кажется, что за углом стоит Таначадо, и меня пробирает дрожь, тело покрывают мурашки, но оказывается, что это просто кривляющийся лысый дурачок из соседней палаты.

Вечер приходит незаметно. Я начинаю думать, как бы более грамотно объяснить мое отсутствие Сергею Борисовичу, и сразу после некоторого времени рассуждений меня поражает болезненная мысль, от которой хочется заплакать.

Больше нет той жизни. Работы. Статуса. Того мира.

Позже я смотрю телевизор. Здесь дают временами посмотреть новости, чтобы замылить и без того размытое препаратами внимание больных. Десять минут в коридоре. И только для тех, кто признан достаточно стабильным, чтобы не сорваться от какой-нибудь новости или не начать онанировать на Екатерину Андрееву при всех. А таких здесь меньшинство, и сейчас я в него вписался. Остальных запирают в палатах. В новостях говорят о том, что ущерб от санкций может значительно превысить ожидания. Говорят, что курс рубля снова начал падать и делает это уже который-то день торгов. Что поток беженцев с востока Украины в Ростовскую область беспрестанно растет и распространяется по стране. Что BRENT обрушивается много ниже отметки в пятьдесят вечнозеленых, а валюты растут, и этому не видно ни конца, ни края.

Я встаю и ухожу в палату. Медбрат пытается остановить меня, но я спокойно говорю, что просто устал и хочу спать, и меня закрывают вместе с моими параноидальными соседями – пучеглазым Вовкой по кличке «Лемур», зарывающимся в угол палаты по несколько раз на дню и постоянно трясущимся молчаливым бородачом дедом Димкой. Зачем мне эти новости? Новости того мира, где я жил, и которого больше нет .

Только сейчас, спустя трое суток после того, как я узнал, что Миха мертв, что и его больше нет , я осознаю кое-что принципиально важное, что объясняет мне всю суть не только происходивших недавно событий, но и всей моей жизни и всех моих сомнений.

Миха просто не смог взлететь. Он думал, что взлетит; думал, что он особенный, но упал, как и все прочие. Как я. Как «Лемур» Вовка. Как тот парень, который в числе почти сорока других сгорел заживо в Доме профсоюзов за чьи-то амбиции. Мы все – просто курицы. Наш полет невысок и полон бессмысленных рывков. Это даже не столько полет, сколько прыжки и отчаянное кудахтанье. Нам не достичь высот, в которые мы таращим остекленевшие глаза ночами после тусовок, после бешеных рабочих дней, после очередного штатного секса или после очередного мучительного дня в психушке – какая, в сущности, разница? Чем выше нам кажется наш полет – тем ближе он становится к падению со смертельной высоты.