Иван Солнцев - Полет курицы

Я видел одного придурка, прыгнувшего под поезд. В две тысячи седьмом, причем, здесь же, на Ладожской. Он выглядел здоровым и прилично одетым. И я видел, как он выбрал свободное место на платформе и прыгнул прямо на поезд, разбив стекла кабины и сделав калекой его машиниста – бедняге в лицо попали крупные осколки стекла. Придурок даже не загнулся сразу, а только сломал позвоночник или что-то в этом духе. Его вытащили, лишь временно остановив движение поездов на ветке. Мерзкого, конвульсирующего, с черной кровью, текущей изо рта. Он не хотел жить жизнью, в которой он, по крайней мере, мог нормально ходить и был полноценным человеком. А этот жалкий инвалид выживал до последнего и вытерпел безумные мучения, но, конечно, не справился со всем. А что ты? Ты все еще ищешь, как бы что-нибудь свистнуть у соседа или мучаешься от любовных ран или считаешь главным выбором жизни, какие туфли обуть? А вот у кривоногого калеки этих выборов не было. Просто есть последний момент полной боли жизни и полное отключение от системы. И все. И, возможно, оно и к лучшему. Иногда я и сам не понимаю, за что держусь, но тяга просто жить сильнее прочих чувств.

Вечером, в ожидании обещавшей забрать меня Алены, я захожу погреться в торговый центр рядом с метро. У лифта стоит парочка – молодая девица в шубе и седой мужик в дорогом на вид пальто. Явно, они держатся за руку по большой любви. Любви к его бабкам.

Как-то с Гришей мы разглядывали такую же парочку, сидя в шаверме и попивая слишком горячий растворимый кофе из тонких одноразовых стаканчиков. Парочка приехала в шикарный ресторан на другой стороне дороги на серебристом «мазератти».

– Умеют же люди жить, – усмехнулся я, намекая на контраст «мазы» и ресторана с нашими «газелью» и шавермой.

– Хер в пальто и манда в шубе, вот и все, – констатировал уже изрядно поддатый Гриша

– Хотя бы в пальто и шубе, – пожал плечами я.

– Никакой разницы. Мужик – как и мы с тобой, ничем не отличается, только тщедушный. А баба – ну, в мехах. И че? Такая же, как моя Нинка, – он задумался на пару секунд. – Только у моей сиськи побольше.

И обвисшие, как уши спаниеля, а не силиконовые – додумал я тогда, но ничего ему не сказал, а только согласно кивнул.

В какой-то момент своей жизни – то ли до, то ли после инвалидности, – я задумался от том, что в моем окружении, в среде моих знакомых никогда не было не то, что богатых – да просто состоятельных людей. Я никогда не общался ни с кем, кто поднялся бы достаточно высоко в своем социальном статусе, чтобы позволять себе все блага жизни и не стыдиться бедности, а еще – подавать пример таким, как я. Следы грязных ботинок всех тех неудачников и откровенных придурков, что окружали меня, остались на мертвом теле того Кости, который подавал надежды в школе и мог приехать в большой город не кататься складской «шестеркой» на «газели», а учиться и строить карьеру, реализуя еще функционирующий на тот момент – а, может, кое-что соображающий и кое-что да понимающий, хотя и совершенно поконченный сейчас, – мозг.

Деньги вообще практически перестали играть для меня значимую роль. Изначально я подсчитывал после смены, сколько денег делал за день. Но со временем мне это опротивело. Я понял, что ничего, кроме возможности продолжать жизнь, я все равно не заработаю, а попытка что-то утаить может стать роковой. Вполне возможно, я зря перестал прикидывать эти суммы. Ведь именно та цифра, которую записывал, выгребая мелочь из моей сумки, ассистент Хазана, и была значением, отпечатанным на каждом моем ценнике на завтра, и знай я эту цифру, я всегда мог бы знать, сколько стоит каждый день моей жизни. А потом мог бы и высчитать, в среднем, сколько стоит моя жизнь по дням. У каждого есть свой ценник на завтра. Только не все его знают. Не знал и я. Возможно, это и привело меня к тому месту и тем обстоятельствам, в которых я нахожусь сейчас. И к Хазану меня привело то же самое, как бы горько это ни звучало.

Капитуляция

Решиться было непросто. Отложить денег незаметно для Алены и Махмуда, продумать все шаги, набраться смелости. Я сижу на лавочке в метро и ем выданный мне в поезде сердобольной бабушкой самодельный чебурек с картошкой. Не очень вкусный. Вижу мента, болтающего с диспетчером – Спящей Тетенькой с Трубкой. Обращаться к нему за помощью, да и вообще подходить ближе, чем на пятьдесят метров, ни в коем случае нельзя. Вообще, обращаться за помощью в полицию без взятки давно стало привилегией наивных идиотов, но в моем случае все куда как серьезнее. Через какое-то время, мент уходит вглубь станции, меняя позицию, и я выбрасываю чебурек за колонну, прямо на пол станции и бегом – насколько возможно бегать с костылями, – выдвигаюсь к эскалатору и поднимаюсь наверх. Времени у меня критически мало. Наверху, присмотревшись к ментам, недолго думая, сваливаю из помещения станции.

До вокзала мне придется ковылять пешком, хоть и недолго. Я улучил момент, когда мой куратор не мог за мной следить, а менты не могли ему в этом помочь, и решился на побег. Мой паспорт был якобы потерян все это время, хотя, на самом деле, я бережно хранил его у самого тела, и по нему я смогу пройти на борт любого поезда в дальнейшем, да и от ментов в другом городе смогу отмазаться. Откладывал я по таким копейкам, что моего скромного сбора хватило только на билет в Великий Новгород. Оттуда до дома путь, мягко говоря, неблизкий, и мне останется только добираться попутками, дальнобоем – как угодно, рассчитывая на жалость людей, но именно рывок за двести километров мне нужен, чтобы оторваться от преследования Хазана. Я больше не смогу работать здесь. После всего увиденного и пережитого последней каплей стало то, что сделали с Никитой. Я понимал, почему калечат и убивают тех, кто продался, как я, системе, но вот то, что на моих глазах делали с обычным гражданским, да еще и активистом, который, теоретически, мог бы раструбить налево-направо в интернете все, что узнал, выбило меня из колеи. Остатки гордости, самосознания и самолюбия ведут меня на вокзал. Я хочу просто исчезнуть в Липецке, раствориться, напроситься на помощь знакомых – что угодно, лишь бы не появляться больше здесь, где жизнь окунула меня на самое дно, а потом добавила еще несколько ударов, чтоб я ощутил все то, что располагается еще глубже. Моя грязная, не менянная и не стиранная несколько дней одежда насквозь пропитана потом. Меня жутко лихорадит, хотя я не болен. Желудок, кажется, сейчас проскользнет через кишки и вылезет из задницы. Никогда еще за всю мою бездарно проживаемую жизнь я не был так возбужден и не окунался так глубоко в страх поражения.

Увы, на тот момент я даже не представлял, насколько бездарно продуман мой план. Тем не менее, даже сдохнуть на федеральной трассе по пути в Липецк представляло собой лучшую перспективу, чем оставаться в рабстве у Хазана, и любой вариант пути домой мне подходил.