Стина Джексон - Серебряная дорога

Перед воротами ему пришлось остановиться. Он с такой силой сжимал руль в ожидании, пока их откроют, что пальцы заныли. Но ворота не сдвинулись с места. Он подъехал вплотную и почти коснулся бампером железа. Хотелось оказаться как можно дальше от этих людей. Ворота оставались закрытыми. Вне себя от злости, Лелле вылез наружу и стал кричать, размахивая руками, чтобы ему открыли. Из дома вышел Биргер, оседлал снегоход и так резко сорвался с места, что вороны испуганно взмыли с деревьев. За «Викингом» тянулся шлейф снежной пыли.

Лелле почувствовал, как у него напряглись мышцы, когда Биргер развернулся перед ним:

— У нас какая-то ерунда с воротами, но я могу открыть их вручную.

Он слез со снегохода и достал какой-то предмет, похожий на железную трубу. Лелле отошел в сторону, давая ему пройти.

— Ты не мог бы толкнуть немного? — Биргер кивнул на ворота.

Лелле подошел, положил руки на холодную сталь и нажал всем своим весом. Биргер стоял рядом и давил трубой на темный паз. Оба тяжело дышали, белые облачка пара окутывали их лица, но ворота не двигались. Лелле почувствовал, как его начала охватывать паника. Он еще поднажал — и не заметил, как Биргер поднял трубу. Боль от затылка разбежалась по всему телу, а потом он погрузился в темноту.

Время в бункере остановилось. Они спали, пытаясь тем самым хоть чуточку убыстрить его. Неведомо было, сколько дней они провели вместе. Им приносили поесть. Дверь открывалась всегда неожиданно, они даже не успевали отреагировать. Просто на полу появлялась новая корзина, а кто ее принес — поди знай.

Мея уже давно завязала с попытками докричаться до невидимки за дверью, но ее каждый раз трясло от злости, когда она выкладывала хорошо знакомые продукты. Голод постоянно напоминал о себе, и поэтому она ела, хотя и понемногу.

Ханна не поднималась с кровати. В темноте было трудно понять, открыты у нее глаза или закрыты. Мея осторожно прикоснулась к ней:

— Ты будешь есть?

Ханна скривилась.

— Может, попьешь хотя бы?

Им принесли два термоса, один с кофе, а второй…

Мея открутила крышку и вдохнула запах:

— Здесь горячий шоколад. Хочешь?

— Ладно, давай попробую.

Ханна села и стала безучастно смотреть, как Мея намазывает масло на хлеб и наливает шоколад, приготовленный на свежем молоке. Сама Мея проглотила два бутерброда и выпила две чашки шоколада, в то время как Ханна лишь пригубила напиток.

— У меня нет аппетита…

Мея пристроилась рядом с Ханной, и ее потянуло в сон. Она положила голову на плечо подруги по несчастью и закрыла глаза. Хорошего было мало, но она не сомневалась, что им удастся выбраться из бункера. Если Биргер или Анита осмелятся спуститься сюда, она поговорит с ними начистоту.

Ей хотелось сказать Ханне, что все образуется, но язык отказывался подчиняться — как будто распух во рту. Она попыталась сжать руку Ханны, но и на это не было сил.

Издав хриплый звук, она увидела, как Ханна, сделав глоток, выронила чашку. Горячая жидкость выплеснулась на джинсы, но девушка даже не вскрикнула. Веки слипались, несмотря на отчаянные попытки Меи держать глаза открытыми. Ханна сдалась, ее голова безвольно упала на грудь. Заметив это, Мея хотела толкнуть ее, чтобы та не спала, но не смогла.

«Именно так и приходит смерть», — успела подумать она, прежде чем ее сознание отключилось.

Биргер стянул ему руки веревкой с такой силой, что кожа лопнула. Головная боль накатывала волнами. Когда подступал новый приступ, казалось, что череп стал крохотным и мозг, не вмещаясь, рвется наружу.

Очнувшись от беспамятства, он обнаружил, что лежит на холодном бетонном полу; боль пульсировала в правом виске.

Ему оставили воду в чашке, и он, наклонившись над ней, лакал, как собака. Потом до него дошло, что вокруг полная тишина. Может, он оглох от удара? Нет, он слышал, как бьется сердце, как тяжелое дыхание вырывается из груди. Дополз до стены, приложил ухо, но за стеной — ни голосов, ни шума ветра, ничего. Окон в помещении не было — только слабенькая лампа накаливания под потолком. Либо он находится глубоко под землей, либо они хорошо позаботились о звукоизоляции. Нетрудно догадаться, что эта конура предназначалась именно для того, чтобы держать в ней людей, не опасаясь, что их крики услышат снаружи.

Он подумал о Лине и похолодел. Именно этого он боялся — что она сидит где-то взаперти. Заживо погребенная. В ночных кошмарах он видел что-то подобное, и это заставляло его продолжать поиски. А сейчас он сам оказался в кошмаре наяву.

Щеки стали мокрыми, он слизывал соленые слезы кончиком языка, думая о том, что должен выжить.

Когда пришел Биргер, боль вернулась. Лелле лежал, свернувшись калачиком. Он не слышал шума шагов — дверь открылась со звуком, напоминавшим тяжелый вздох, и в проеме возник грузный силуэт.

Лелле не без труда сел:

— Чем ты занимаешься, Биргер, черт возьми?

Биргер опустился на стул, стоявший в углу. Облизнул языком губы и долго сидел молча, прежде чем заговорил:

— Лелле, тебе, как никому другому, известно, что мы должны делать все возможное ради наших детей. Страдания наших детей быстро становятся нашими собственными страданиями. И мы, само собой, просто обязаны защищать их, сражаться до последней капли крови, если потребуется, ведь они, по большому счету, единственное наше богатство.

Лелле изо всех сил старался сохранять спокойствие.

— Где Мея?

Стекла очков Биргера поблескивали в полумраке.

— С ней все в порядке. Ты получишь ответы на все свои вопросы, если наберешься терпения и выслушаешь меня.

— Говори.

Биргер еле заметно улыбнулся, скрестил ноги, усаживаясь поудобнее:

— Мы всё делаем исключительно ради наших детей. Здесь между нами полное согласие, да, Лелле? Я купил эту землю, чтобы мои дети выросли в безопасном месте, где общество не смогло бы дотянуться до них своими когтями. Мы трудились не покладая рук все эти годы, чтобы нашим сыновьям не пришлось искать себя в коррумпированных джунглях, начинающихся за воротами нашей усадьбы…

— Развяжи мне руки, Биргер.

— Нет. Во всяком случае, не сейчас.

Он наклонил голову набок и строго посмотрел на Лелле. В его взгляде читалось: «Не перебивай меня».

— Тебе известно, почему я сторонюсь окружающего мира? — спросил он. — Все просто. Я оказался в положении жертвы с того самого дня, когда родился. Я был нежеланным ребенком, мои родители не хотели ничего знать обо мне. Моей ласковой матушкой пришлось стать государству. Оно выбрало мне приемных родителей-садистов, которым надлежало заниматься моим воспитанием. Я не собираюсь утомлять тебя рассказами о насилии, выпавшем на мою долю с малолетства, скажу только, что мое доверие к государству и его послушным гражданам умерло задолго до того, как я стал совершеннолетним.