Нуала Эллвуд - Тайны моей сестры [litres]

Ее слова больно ранят, но я не позволю себе этого ей показать.

– Ради бога, Салли, не неси чушь.

– Да ладно? Такая уж и чушь? Нет, я просто слишком хорошо тебя знаю, только и всего. Правда глаза колет, да?

– Ты пьяна, – говорю я, пытаясь сохранять самообладание. – Не знаю, зачем я вообще позвонила.

– Она чем-то тебе насолила, да, эта женщина из соседнего дома? Сказала что-то, что тебе пришлось не по нраву? Ты поэтому выдумываешь про нее всякое дерьмо?

– Нет, не поэтому.

– Ты вечно что-то выдумываешь, – повышает она голос. – Не можешь остановиться, да?

Пока она брюзжит, я слышу, как в громкоговоритель объявляют мой поезд.

– Ладно, мне пора, – прерываю я ее. – Спасибо, Салли, очень помогла.

Я заканчиваю звонок и убираю телефон в карман.

С чего я вообще решила, что она поможет? Она и о себе-то позаботиться не может, что говорить о других.

Поднимаясь со скамейки и надевая на плечи рюкзак, я пытаюсь выкинуть из головы ее пьяные оскорбления. Пора возвращаться к работе, говорю я себе, направляясь к поезду. Пора бежать из Херн Бэй и оставить здешние невзгоды позади.

Алеппо, Сирия

Две недели спустя

Что-то изменилось. Я изменилась.

Я приехала в Алеппо прошлой ночью. Путь сюда был жутким. В город нас тайно провел переводчик и мой старый друг Хассан. Нам пришлось несколько километров идти по заброшенной канализационной трубе. Хассан шел впереди с фонариком на лбу. Под ногами ползали крысы, и в доходящей до щиколотки воде плавало древнее дерьмо. Всю дорогу меня трясло. Каждый шаг я спрашивала себя – зачем? Зачем я вернулась? Я закрывала рот рукой, когда вода поднималась выше, и в нос ударял запах экскрементов и химикатов. Когда я уже думала, что вот-вот потеряю сознание, мы вышли на огромную пустошь, заброшенную промзону на окраине Алеппо, где был разбит временный лагерь для беженцев. И когда я стояла там, глядя на ветхие палатки, мне хотелось побежать обратно через трубу. В воздухе витал запах смерти, напоминавший о моем малыше. И когда Хассан взял меня за руку и повел к палатке, я спросила себя вновь: зачем я вернулась?

Сегодняшнее утро я провожу в клинике в северной части лагеря. Эту клинику создали несколько студентов-медиков, и сейчас она забита напуганными, истекающими кровью людьми, в основном женщинами и детьми. Молодой мужчина в грязной белой шинели носится от кровати к кровати, отчаянно пытаясь закрыть кровоточащие конечности клочками одежды. Я видела много подобных сцен в Секторе Газа и в Ираке, но тогда я была сильнее. Сейчас я стала тревожной. Вздрагиваю от любого шороха.

Пробираясь через хаос, поглотивший клинику, я чувствую, что внутри меня что-то оборвалось. Я больше не могу этим заниматься.

Однако, подавляя страх, я иду сквозь толпу. Я следую за молодым студентом-медиком, представившимся Халилем, и слушаю его рассказ о том, что произошло.

Мы останавливаемся у хлипких носилок, на которых неподвижно лежит девушка. Еще почти подросток, она, широко открыв рот, смотрит в потолок, пока Халиль накладывает жгут на то, что осталось от ее руки. С бешено бьющимся сердцем я сажусь перед ней на колени. Я знаю, что обезболивающего нет, и ее мучает невыносимая боль. Я поглаживаю ее по руке, и когда она поворачивает ко мне свое лицо, я думаю о Ханне. Когда я ее в последний раз видела, она была примерно такого же возраста, что и эта девушка. И пока я сижу и смотрю на ее сломанное тело, меня вдруг охватывает жгучее воспоминание – о старой ране, которую я когда-то нанесла, но так и не попыталась залечить.

Это произошло на десятый день рождения Ханны. Я только-только вернулась из Сектора Газа, где составляла репортаж о бомбежке школы, в результате которой погибли сотни детей. То, что я там увидела – горы изуродованных тел – сильно на меня повлияло; помню, я тогда думала, как нам, живущим на Западе, повезло и как так вышло, что некоторые дети рождаются в мире, а некоторые – в войне. Через три дня после моего возвращения меня пригласили на день рождения Ханны, и малышка захотела показать мне свою новую куклу. Не знаю, что на меня нашло, но увидев Ханну в ее сверкающем новом платье, с кучей подарков, я обезумела от ярости. Я выхватила куклу у нее из рук и открутила ей голову. «Что скажешь, Ханна? – закричала я, швырнув в нее куклой. – Поиграем в Сектор Газа?» Никогда не забуду ее взгляд, полный страха и замешательства, когда она стояла там, а под ногами у нее валялись обломки куклы. Мама и Салли были в бешенстве, но они быстро забыли о произошедшем. Однако Ханна так и не забыла и с тех пор при виде меня каждый раз вздрагивала.

Отогнав воспоминание, я спрашиваю у девушки, как ее зовут. Она смотрит на меня невидящими глазами, затуманенными болью.

– Ее зовут Амира, – говорит Халиль. – Ее дом взорвали, когда она и ее семья спали. Ее малыша вырвало у нее из рук, и он тоже погиб.

Я поворачиваюсь к девушке. Такая юная и уже мать. Я смотрю на ее недостающую руку и представляю, как в ней лежал ребенок: еще минуту назад он был в тепле и безопасности и сосал материнское молоко, и вот его больше нет. Девушка закрывает глаза и отворачивается, и пока Халиль ведет меня к другой койке, я вижу перед собой только Ханну и ее сломанную куклу; в этот момент я понимаю, что все: я наконец сломалась.

Я вернулась в палатку час назад, но уснуть так и не смогла. Все мои мысли были только о девушке и ее погибшем ребенке. Сердце глухо билось в груди, и я думала, что свалюсь в обморок. Мне нужен был свежий воздух. Поэтому я надела рюкзак и вышла из палатки.

Сейчас я сижу на улице и смотрю на загорающиеся в небе звезды. Здесь, вдали от стонов пациентов, тихо. Мои мысли возвращаются в Херн Бэй, к Полу и Салли. Я думаю о том, как у них дела. Надеюсь, она одумается и бросит пить. Я также думаю о собственных демонах. Вернувшись сюда, я поняла, что мне нужно разобраться, наконец, со своими проблемами.

Приехав обратно в Лондон, я заверила Гарри, что, как только вернусь из Сирии, сразу поговорю с нашим профпатологом. Он сомневался, стоит ли меня сюда отпускать, но он знает, что только я могу разобраться в том, что здесь происходит. Благодаря моим репортажам люди покупают газеты, и Гарри этого достаточно. Возможно, вернувшись, я и правда с кем-нибудь поговорю, думаю я. Возможно, уже пора.

Становится холодно. Открыв рюкзак, я достаю первую попавшуюся вещь – плотный шерстяной свитер. Я натягиваю его через голову, но, засовывая руку в рукав, вдруг чувствую нечто твердое. Я толкаю руку вперед, и на землю падает тонкий черный предмет.

Наклонившись, я его поднимаю и, удивленно мотая головой, верчу в руках. Мамин диктофон. Видимо, Пол его положил по ошибке, решив, что он мой. Откинув рюкзак в сторону, я сажусь на траву. Если диктофон еще работает, я смогу в последний раз услышать мамин голос. Свернувшись в клубок, я разбираюсь с кнопками. Диктофон более старой модели, нежели мой, и приходится повозиться, чтобы его включить, но наконец я слышу шипение, а за ним мамин голос, который ни с чьим не спутать.