Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

– И, тем не менее, Карл, вы пришли требовать с меня деньги.

Он опустил голову. Ему жаль, что все так сложилось. Однако я богат, а он беден, и ему просто нужно, чтобы я поделился с ним малой частью нажитого состояния.

– То есть вы хотите взять в долг? – спросил я.

Он фыркнул.

– Ну, если вам угодно назвать это так.

Я выдвинул ящик стола, достал чековую книжку, снял колпачок с ручки. Спросил, удовлетворят ли его пятьсот долларов, и заметил, что, разумеется, он их вернет, когда сможет.

Он опять обозлился и стал угрожать мне серьезными последствиями, если я пожадничаю.

– Вы угрожаете мне, Карл? Вы правда считаете, что так чего-либо добьетесь?

– Можете называть это угрозой, – произнес он. – Мне нужен чек на пять тысяч долларов.

Я взглянул на него с жалостью. Раз так, сказал я, он не получит ни цента. И спокойно закрыл чековую книжку.

– Да, и кстати. Почему вы называете меня Флекштейном?

– Потому что вы и есть Флекштейн!

Я покачал головой. Он не унимался:

– Вы Флекштейн, мы давно знакомы!

Я снова покачал головой.

– Вы ошиблись, Карл. Я всегда был Фогелем, даже когда притворялся Флекштейном.

Он изумленно на меня уставился, и я пояснил:

– Я всегда был Самуэлем Фогелем, евреем-психоаналитиком, который практиковал под фальшивым именем Эрнста Флекштейна. Так я скрывался от мелких людишек вроде вас, которые маршировали по улицам, выкрикивали лозунги, высмеивали и проклинали евреев, избивали нас, а часто убивали. Вы ведь не просто здоровались со мной по утрам, Карл. Вы не просто говорили: “ Guten Morgen, Herr Doktor .” Нет. Вы щелкали каблуками и вопили «Хайль Гитлер!» прямо мне в лицо. И мне приходилось отвечать – чтобы не вызвать подозрений.

Я улыбнулся ему, сказал, что все в Кливленде знают про мое прошлое, а кое-кто даже считает героем.

– Так что, как видите, у вас на меня ничего нет. А вот у меня на вас кое-что есть – мерзкий жадный наци, пробравшийся в Америку, а сейчас шантажирующий одного из немногих выживших членов немецко-еврейского Сопротивления.

Я заявил, что записываю разговор, и, если он не уймется, передам запись властям. С другой стороны, – это я произнес уже мягче, – я все еще готов ему помочь, одолжив пятьсот долларов, на которые он наплевал пять минут назад.

Если бы он скромно поблагодарил меня за щедрость, убрался из кабинета и больше не попадался на глаза, – то возможно, только возможно, я бы простил его. Кто он, добродушный веселый лифтер, с которым я тысячу раз здоровался и прощался, или грязный шантажист, каким сегодня себя проявил?

Карл безмолвно смотрел на меня и хватал ртом воздух. Вся его наглость улетучилась. Глаза в панике бегали. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. К моей величайшей радости, он больше не задавался вопросом, кто я: Флекштейн или Фогель, – а просто отчаянно прикидывал, как бы побыстрее смыться.

Я молча ждал. Наконец он открыл рот:

– Приношу свои искренние извинения, доктор Фогель. Мне и в голову не могло прийти, что еврей будет притворяться нацистом. Нацистом! Немыслимо! – Он повернулся ко мне. – Получается, сэр, что вы еще умнее, чем я думал.

– Я все еще готов одолжить вам пятьсот долларов. Под расписку, разумеется.

Я видел, что Карл колеблется.

– Нет, сэр, – произнес он. – Я обойдусь.

– Вы же сами утверждали, что жестоко нуждаетесь!

– Нуждаюсь, да. Но пусть лучше от нашей встречи не останется никаких документальных свидетельств.

– Мудрое решение, Карл.

– Так я пойду, сэр?

– Не смею задерживать.

– Я вас больше не побеспокою.

– Не побеспокоите, – подтвердил я. – Полагаю, что нет.

Он протянул мне руку для пожатия, я посмотрел на нее так, словно это отвратительная клешня и повернулся спиной.

Он крадучись выскользнул из кабинета.

Тем вечером я пришел домой в великолепном настроении. Встреча, которой я опасался долгие годы, произошла и закончилась моей победой! Рахиль, заметив мое жизнерадостное поведение, ласково обняла меня, а малышка Ева подбежала и обхватила своими маленькими ручками.

– Ты весь светишься, – сказала Рахиль. – Удачный день?

– Да, во всех отношениях.

– Отлично, тогда мой руки. Ужин будет на столе через пятнадцать минут.

Прошел год с тех пор, как я последний раз делал записи в этой тетради. Моя жизнь удалась: прекрасная любящая жена, очаровательная любящая меня дочка, успешная профессиональная жизнь человека, помогающего другим избавиться от боли. И несмотря на неутешительные прогнозы докторов, я благодарю Небеса за эти мирные плодотворные годы.

Три месяца назад я закрыл свою практику, передал пациентов достойным доверия коллегам. И уделил все внимание литературе. Я давно мечтал прочитать в оригинале произведения авторов, которых во время нашей единственной встречи рекомендовала мне фрау Лу. Генрих Манн, Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Артур Шницлер, – и еще другие, с которыми ее связывали дружба, любовь, гнев или просто общие заботы: Райнер Мария Рильке, Франк Ведекинд, Август Стриндберг, Герхарт Гауптман, Стефан Цвейг… и, конечно, великий философ, поэт и мыслитель Фридрих Ницше.

«Видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее… Никакого празднества без жестокости – так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, – и даже в наказании так много праздничного!».

Это написал человек, который безумно любил Лу Саломе и, отвергнутый ею, создал эстетику человеческой жестокости.

Мне довелось жить в злое, жестокое время. Работа частного детектива, а потом специального агента Бормана показала мне темные стороны человеческой натуры, – и это сослужило хорошую службу в моей последующей карьере психоаналитика-самоучки. Я видел стальные глаза Бормана, ощущал на себе жестокий взгляд Гитлера; я ловил уязвимый взгляд Лу Саломе. И я смог, смог изменить свою жизнь: от эгоизма и аморального самолюбования к доброте, состраданию и сочувствию.

Возможно, читатель сочтет, что многие события, описанные здесь, переплелись с величайшим кошмаром двадцатого столетия. Эти записи – не попытка искать оправдания. Мне не за что просить прощения, как нет причин особенно терзаться угрызениями совести.

Моя жизнь сложилась так, как она сложилась. Мне уже немного осталось; ныне, страдая от тяжелой неизлечимой болезни и видя впереди конец, я хочу оставить эти записи в наследство жене – вернее сказать, почти уже вдове, – моей любимой дочери и потомкам, если они у меня будут.

Этими словами я завершаю свою хронику.

После возвращения из Нью-Йорка я ставлю на стол три «фотографии из Люцерна»: оригинал с Лу Саломе, Ницше и Рэ; рисунок Гитлера, копию которого подарила мне Ева; и постановочное фото, сделанное Шанталь. Работая над проектом и пытаясь разгадать скрытые мотивы поступков моих героев, я теперь имею возможность постоянно держать их в поле зрения.