Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

Он смотрит на нее непонимающим взглядом. Ева делает резкое движение и выдергивает рисунок из его рук.

– Верните! – кричит Сомс. – Я знаю людей, которые заплатят за него состояние!

Ева швыряет ему письма и презрительно цедит:

– Лу Саломе отказалась продавать рисунок Флекштейну, а я отказываюсь продавать вам.

И поворачивается ко мне:

– Пойдемте, Тесс. Машина ждет.

Сомс тоже поднимается. Первый раз за все время визита он по-настоящему ошарашен.

– Прошу вас, графиня, – взывает он. – Ну, куда же вы? Мы же только начали.

– Возможно, вы только начали. А я – закончила.

– Нельзя просто взять и уйти, графиня! Разве вы не понимаете: это перевернет все наши представления о Гитлере и покажет Фрейда в истинном свете, как притворщика и ханжу. Это же настоящая бомба, даже две! Ради таких открытий и живут ученые!

– А вы не ученый, – спокойно бросает Ева. – Вы фанатик.

В автомобиле, везущем нас обратно на Манхеттен, Ева показывает утаенную от Сомса страницу письма. Читает и переводит для меня:

– Лу писала: «Помните, я рассказывала о визите довольно слащавого господина по фамилии Флекштейн, который сообщил, что готов предложить мне гигантскую сумму за известный рисунок? Теперь я знаю, что Флекштейн регулярно интересуется состоянием моего здоровья. Он осмелел настолько, что потребовал информации в клинике, где мне делали операцию! Так что моей смерти нетерпеливо ждут и, скорее всего, сразу после нее ворвутся в мою маленькую крепость, чтобы изъять свое «сокровище». Однако им придется потрудиться. Я хорошо его спрятала». Понимаете, Тесс? Это полностью подтверждает рассказ отца о том, что в конце концов, чудом, но он все-таки нашел рисунок! – Она трясет головой. – Паршивый коротышка, идиот. Вопит о двойной бомбе – а самого главного не увидел. Он не понял, что рисунок Гитлера совпадает по композиции с фотографией из Люцерна. А ведь именно этим объясняется, почему он подарил его Лу и почему она его хранила. Сомс настолько поглощен своим идеями, что ничего не видит. А если видит, то не сознает.

В отеле мы прощаемся. Ева меня обнимает, затем делает шаг назад.

– Я вижу, как важен для вас этот замысел, Тесс; только поэтому даю свое согласие. И если вы доведете дело до конца, я хотела бы посмотреть спектакль. Удачи!

И не дав мне ответить, протягивает копию рисунка Гитлера, которую выдернула из руки Сомса.

– Прощальный подарок. Будет о чем подумать и, возможно, даже использовать в спектакле. Что касается Шанталь… Она часто называла себя целителем. Хотя, возможно, это кажется вам высокомерным или хвастливым, она понимала ситуацию именно так, совершенно искренне. «Все, что я делаю, – говорила она, – любая мелочь – все это для того, чтобы мир стал чуточку лучше». Думаю, она достойна доброй памяти.

В аэропорту, ожидая ночной рейс до Сан-Франциско, я думаю о тех поразительных часах, что провела рядом с Евой, вспоминаю безумную встречу с Квентином Сомсом. Я многое узнала от Евы, и, в частности, вот что: какова бы ни была причина испуга и паники Шанталь, она связана с фотографией из Люцерна.

Лайнер летит где-то над Великими равнинами. Я выглядываю в иллюминатор. Ночь. Далеко внизу мигают редкие огни. Я ошеломлена и взволнована: теперь части мозаики встали на место. И все их связывает фотография из Люцерна. Теперь я точно знаю, о чем будет мой спектакль: о том, что каждый человек непостижим.

Выдержки из неопубликованных мемуаров

майора Эрнста Флекштейна

(известного как доктор Самуэль Фогель)

С тех пор как я оказался в Штатах, все пошло хорошо.

Работать в Вашингтоне мне нравилось. Единственное, что вызывало сожаление, – деятельность в качестве двойного агента завершилась очень быстро. Я сдал агентов абвера и не испытывал от того ни малейших угрызений совести. Их было всего трое – плюс связной, который забирал донесения, да еще радист в Балтиморе, который передавал их в штаб немецкой разведки. Как выяснилось, двое из трех все выдумывали, их «донесения» представляли собой фантазии на тему появляющихся в прессе материалов. Третьим агентом был замороченный парень немецко-американского происхождения, переводчик в Пентагоне. То есть это оказалась такая жалкая компания, что мой куратор из УСС, Джим Лэндон, решил не тратить на них время.

– Все! Хватит этой ерунды, – сказал он мне. – Пора приложить свою энергию к чему-то полезному.

Мне и впрямь жаль, что деятельность двойного агента закончилась так быстро: она полностью соответствовала особенностям моего характера. И, должен признать, было в ней нечто шикарное. Однако Лэндон, судебный психиатр по специализации, вскоре прикрепил меня к команде, занимающейся разработкой психологических профилей партийных бонз рейха: Гитлера, Бормана, Гейдриха, Гиммлера, Геринга, Геббельса, Гесса, Кальтенбруннера и Розенберга. Нужно было обратить особое внимание на две детали: их слабые места и анализ того, как каждый относится к предстоящему поражению Германии в войне.

Мне очень нравилась эта работа; я делился подробностями, которые узнал или подслушал за время жизни в Берлине. Иногда даже кое-что сочинял – если был уверен, что это поможет лучше понять характер объекта.

Мы с Джимом подружились. Не считая Даллеса, он был единственным офицером УСС, который знал, кто я на самом деле. Поначалу Лэндон сомневался в моей способности вести психоаналитический прием пациентов, но со временем высоко оценил мою квалификацию.

– Я уверен, что вы хорошо разбираетесь в… что бы это ни было такое, – сказал он, демонстрируя повсеместное в то время в среде американских психиатров мнение, что открытия Фрейда умозрительны, а методы – неэффективны.

Следует еще отметить, что в то время мне нравилось изображать из себя беженца-еврея. Я отлично вжился в роль. Это было нечто сродни очищению, почти катарсису: я выводил из себя антисемитскую отраву, которой, как и всех немцев моего поколения, меня пичкали на протяжении многих лет. Я также понял, что моя легенда, история о еврее-психоаналитике, которому удалось бежать из лагеря и на виду у всех работать в Берлине, побудила многих коллег по УСС считать меня героем. Мне удалось сделать ровно то, чего требовали от меня мои инструкторы из абвера: вжиться в образ так глубоко, что однажды во время бритья, глядя на себя в зеркало, я понял, что мне не требуется больше изображать Фогеля – я стал Фогелем!

В тысяча девятьсот сорок седьмом году, получив американское гражданство и медаль за военные заслуги, я решил начать жизнь заново и перебрался в Кливленд, штат Огайо. Странный выбор? Тому было несколько причин.

Во-первых, Кливленд посоветовал Джим Лэнгдон. Это был его родной город, куда он вернулся после войны. В случае переезда он обещал помочь мне обосноваться и открыть практику; обещал, что будет направлять своих пациентов и попросит коллег делать то же самое. В Кливленде почти не было практикующих психоаналитиков, так что спрос на подобные услуги в среде образованной верхушки среднего класса был велик. Это позволило мне быстро открыть ровно такую практику, как я хотел: моими пациентками стали благополучные невротичные дамы, которых угнетала унылая, однообразная жизнь верных жен и почтенных матерей семейства. В ухоженных загородных усадьбах им было тесно, и они рвались найти для своей жизни какой-либо смысл.