Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

Во-вторых, Кливленд – город, где хорошо принимали еврейских беженцев из Европы. В последнее время этот критерий стал для меня одним из самых важных; я хотел обосноваться в местности, где минимален шанс встретить знакомых из прошлой жизни. Я решил сидеть тихо и не высовываться – этакий застенчивый еврей-беженец, притом прекрасный психоаналитик, с очаровательными манерами и приятным немецким акцентом.

По совету Джима я снял помещение с приемной в респектабельном здании медицинского центра на Карнеги-авеню и обставил его мебелью в модернистском стиле Баухауз. Единственным экстравагантным поступком стало приобретение роскошного дизайнерского дивана из черной кожи: я использовал его в качестве аналитической кушетки. Я оправил дипломы в рамки и развесил по стенам, указал свое имя на информационной доске в вестибюле и открыл дело. Спасибо Джиму и его коллегам: благодаря их рекомендациям ко мне пошли пациенты, и вскоре я уже со всей скоростью несся навстречу американской мечте.

В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году я женился на своей бывшей пациентке, Рахиль Шапиро, милой нервозной молодой выпускнице Исследовательского университета. Ее родители, австрийские евреи, тоже были мигрантами: они попали в Новый Свет, покинув Вену перед самым аншлюсом.

С Рахиль в свое время пришлось много поработать: я проводил сеансы четырежды в неделю три месяца подряд. Почти все ее родственники стали жертвами Холокоста. Она страдала от состояния повышенной тревожности и ночных кошмаров. Семья жила в непритязательном доме в кливлендском Ист-Сайде. Ее отец учил детей играть на скрипке, мать лепила из глины.

Хотя мы вступили в связь, еще когда Рахиль была моей пациенткой и много раз отдавались страсти прямо на том самом обитом маслянистой черной кожей диване-кушетке, мы дождались, пока со времени лечения не миновал год, – и только потом объявили о помолвке.

В июне шестидесятого родилась наша единственная дочь. Мы назвали ее Евой в честь венской бабушки Рахиль. Мне в ту пору было уже шестьдесят лет.

В том же году я приобрел замечательный дом в стиле Тюдоров. Он стоял на тихой улочке в респектабельном пригороде. Рахиль, получившая степень по микробиологии, начала работать исследователем в нефрологической лаборатории при университете. Мы отдали Еву в частный сад рядом с домом. Если говорить коротко, все шло отлично.

В конце тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, выйдя проводить последнего на сегодня пациента, я обнаружил в приемной плохо одетого господина.

Сначала я его не узнал. Но он держался со мной как со знакомым, шагнул навстречу с широкой заискивающей улыбкой и обратился по-немецки:

– Герр доктор Фогель?

Я насторожился.

– Простите, мы знакомы?

– Я знаю вас как доктора Эрнста Флекштейна. Или будете утверждать, что в самом деле этот самый Фогель, как написано на табличке?

– О чем вы?

– Что же вы испугались, дорогой доктор? Хотя, конечно, как не струсить? Вот он, ваш самый жуткий кошмар.

Сначала я подумал, что это агент израильской разведки или один из парней «охотника за нацистами» Симона Визенталя. Но с чего бы ему в таком случае интересоваться Флекштейном? Хотя я и был в свое время членом национал-социалистической партии, однако не имел отношения к Холокосту и никогда не числился в официальных структурах Третьего рейха.

Если не считать достойного всяческого сожаления участия в убийстве Стемпфла (о чем знали только Борман и Гесс) и информации, которую я собрал о кружке Ханны Зольф, мои руки были относительно чисты.

Как выяснилось, мой «гость» просто мелкий шантажист. Он случайно меня увидел, когда мы с Рахиль и Евой выходили из кинотеатра. Его звали Карл Ганглофф, и он работал лифтером в том шикарном здании, где доктор Флекштейн, действуя по поручению абвера, практиковал психоанализ в военные годы.

Совершенно уверен – раньше я отреагировал бы на появление Ганглоффа крайне агрессивно. Флекштейн, агент и наемный убийца, немедленно начал бы продумывать, как лучше всего прикончить мерзавца, а затем без последствий избавиться от тела. Однако теперь я был Фогелем, человеком куда более хладнокровным, не склонным к вспышкам агрессии и ярости, – интеллигентный джентльмен под семьдесят с мягкими обходительными манерами и глубоким пониманием человеческой психологии.

Я пригласил его в кабинет.

– Входите, Карл. Располагайтесь. Хотите чая?

Я возился со спиртовкой и развлекал его пустой беседой; он все больше и больше нервничал. Ясно, господин шантажист рассчитывал совсем на другой прием. Он предполагал, что я съежусь от страха и по первой команде выплачу любую сумму, которую он потребует за молчание.

В конце концов Ганглофф не выдержал и резко оборвал мою болтовню:

– Герр Флекштейн, я пришел за деньгами.

Он старался говорить властно, но голос выдавал напряжение.

– О, вам нужна субсидия? – беззаботно спросил я. – Ну, как всем в наши дни, верно?

Карл обвел взглядом мой кабинет.

– Кажется, у вас-то нет никаких затруднений, – сказал он.

А вот он, он всецело зависит от родственников, детей своей сестры. Они оплатили его переезд в Америку, нашли ему работу сторожа на машиностроительном заводе, взяли к себе жить. Он добавил, что невзлюбил их – и, надо признать, это взаимно.

– Да, печально, сказал я. Однако я по-прежнему не понимаю, отчего он рассчитывает на мою помощь?

И тут Карл взорвался.

– Не смейте со мной играть! Какой вы еврей, что вы из себя корчите! Если я захочу, то все ваши пациенты, друзья, родственники, жена и дочь узнают, кто вы на самом деле!

Я посмотрел на него с любопытством.

– А кто я, по-вашему?

О, уж он-то знал ответ! Я доктор Эрнст Флекштейн. На протяжении многих лет он сталкивался со мной по несколько раз на дню. Когда я утром приезжал на работу, мы здоровались – и желали друг другу приятного вечера, когда я отправлялся домой. Среди моих пациенток было много важных дам, жен генералов и богатых господ. А потом вдруг – совершенно внезапно – я закрыл практику. Говорили, что меня отправили на Восточный фронт. Карл в это не поверил. Он слышал шепотки о том, что я шпион. И вот, пожалуйста: я здесь, в Кливленде, штат Огайо, на другом материке, – и строю из себя еврея! Какое превращение! Как хитро придумано! Но он-то, он всегда подозревал, что я себе на уме.

Я дал ему выкричаться. Когда в конце концов Ганглофф замолк, я поинтересовался, бывало ли, чтобы я обошелся с ним плохо. Он сразу признал, что я всегда вел себя дружелюбно и вежливо.

– И ваши чертовы чаевые! Вы их давали, в отличие от остальных, кто вечно задирал нос, будто чем-то лучше меня!

Я снова посмотрел на него, на этот раз с грустью.