Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Вынуждена согласиться.

– Я не могу ждать до пятницы. – Разговариваю по телефону и расхаживаю по гостиной.

Лодыжка побаливает, но уже меньше.

Восемь шагов от дивана до телевизора.

– С первого сеанса прошло всего три дня, Эли, – отвечает мистер Хендерсон. – Думаете, вы уже готовы? В ту пятницу вы очень расстроились.

Шипение освежителя, ванильный аромат.

– Мне надо… – Ком в горле не позволяет закончить.

Двенадцать шагов от окна до дальней стены.

– Что случилось, Эли? Вы знаете, мне можно рассказать. Я всегда готов выслушать.

– Подруга, с которой мы вместе были в баре, пропала. Ее ищет полиция. Я хочу им помочь, вспомнить хоть что-нибудь. Я страшно за нее беспокоюсь.

И за себя тоже, хотя не говорю это вслух; стыдно, что я такая эгоистка.

Звонят в дверь, и я осторожно выхожу в коридор, прижав телефон к груди.

Шесть шагов до входной двери.

– Это я, – раздается сквозь щель для писем голос Мэтта.

– Мне пора, мистер Хендерсон. Пришел Мэтт. – Открываю дверь, придерживая трубку плечом.

– Вы помирились?

Безобидный вопрос, но в каждом слове звучит надежда.

– С тех пор как вы переехали, я как будто потерял друга.

– Он пришел погулять с Бренуэллом. – Глядя на Мэтта, я произношу одними губами «мистер Хендерсон». – До скорого.

Без предисловий протягиваю Мэтту поводок.

– Что-то случилось?

– Почему все меня сегодня это спрашивают?

– Эй, полегче! – Мэтт поднимает руки. – Ты бледная. Я беспокоюсь.

– Да ну? – Не дожидаясь ответа, желаю ему приятной прогулки и широким шагом возвращаюсь в гостиную.

С такой силой хлопаю дверью, что фотографии мамы, кружась, падают с книжных полок на пол. Я их подбираю и, кажется, замечаю что-то в ее взгляде.

Тревогу? Осуждение?

Когда Мэтт возвращается, я не приглашаю его войти.

Каким-то образом мне удалось механически приготовить ужин и повозить по тарелке еду, вкус которой я не чувствую, а теперь я собираюсь лечь спать, точно сегодня самый обычный день. Вешаю рубашку на плечики и думаю о множестве мелочей, которые мы принимаем как должное. Возможность выбрать, что надеть, поесть, с кем провести время. Как невероятно тяжело было папе, когда вместе со свободой и семьей его лишили индивидуальности.

Устраиваюсь на табурете перед туалетным столиком. На зеркало накинут мой темно-синий шарф с пикирующими ласточками. Отвинчиваю крышку крема для лица и подношу баночку к носу. Делаю глубокий вдох. Розы. Мгновенно переношусь в прошлое. Вот я сижу по-турецки на родительской кровати, глядя, как мама отрывает клочок ваты и скатывает его в шарик между ладонями.

– Никогда не забывай про кожу.

Она мазнула мне кремом кончик носа. Я взвизгнула от холода, растерла крем по щекам и понюхала пальцы.

– Пахнет цветами.

– Розами. Моя мама пользовалась той же фирмой и уверяла, что, если я буду наносить его дважды в день, кожа будет нежной, как лепесток. И твоя – тоже.

– Я буду такая же красивая, как ты, мам?

– Ты уже красивая, солнышко. Внутри и снаружи; хотя открою тебе секрет: то, что внутри, – важнее.

Она взяла жемчужно-белую, поблескивающую на свету щетку и принялась водить ею по моим волосам, медленно, методично, а я считала до ста.

Ближе к концу мама изменилась почти до неузнаваемости; нервное напряжение и болезнь страшно ее состарили. Тело ослабло, мышцы атрофировались, однако для меня она оставалась все такой же красавицей, какой я была бы для нее сейчас, даже если я сама этого больше не вижу. Да, но что, если внутри все грязное и запятнанное? Если человек сделал нечто столь ужасное, непростительное, что осталась только мерзость? Что тогда?

Тик-так, Эли.

Времени меньше и меньше.

Нарастает, как снежный ком, да, Эли? Какое чувство охватило тебя, когда ты открыла дверь полицейским? Надеюсь, страх. Как быстро до тебя дошло? Пропала твоя подруга. И тебе настолько на нее плевать, что ты не заявила об ее исчезновении. Мелкие улики складываются в одно целое, их уже нельзя игнорировать.

Полиция пока нашла не все, но ничего, дай только срок.

Завтра новый день.

Нежься сегодня в собственной постельке, Эли. Возможно, это твой последний раз. Ждать осталось недолго.

Телефон вибрирует. Незнакомый номер. Сердце екает. Юэн? Мой мучитель? Беру трубку и хочу сбросить вызов, но потом вдруг думаю: это может быть Крисси. Нерешительно нажимаю большим пальцем зеленую кнопку, надеясь, что сейчас зазвучит ее голос. «Эли, ты даже не представляешь!..» И она попотчует меня историей, веселым приключением, а я расскажу ей, что она поставила всех на уши, и однажды мы посмеемся, вспоминая, как она «пропала».

– Алло! – с надеждой произношу я.

– Миссис Тейлор?

Это констебль Уиллис.

Время останавливается. Если бы новости были хорошие, звонила бы сама Крисси. Я тяжело опускаюсь на табурет и опираюсь локтями о кухонную стойку, морально готовясь к тому, что ´сейчас услышу, представляя бледное, безжизненное лицо Крисси в какой-нибудь канаве.

– Вы ее нашли, – твердо говорю я.

Даже не знаю, вздохнуть мне с облегчением или тревожиться, когда Уиллис отвечает отрицательно.

– Наши оперативные сотрудники кое-что обнаружили, поступила новая информация. Не могли бы вы заскочить к нам поболтать?

Так буднично. Словно один друг приглашает другого в гости.

– Когда?

– Прямо сейчас.

В ее голосе сквозит жесткость, которую я вчера не заметила. Отвечаю, что скоро приеду.

У полицейских участков особенный запах, почти как у начальных классов или больниц. Стоит толкнуть заляпанные стеклянные двери и ступить внутрь, как меня окутывает запах рвоты, дезинфицирующего средства и воспоминаний.

Мы сидим на жестких серых пластмассовых стульях, Бен болтает пухлыми ножками, не достающими до грязного пола, а мама в который раз спрашивает дежурного про папу: что он сделал и когда его отпустят. Ответ один и тот же: «Пока ничего сказать не можем. Идите домой и ждите новостей».

В сером небе над бассейном напротив участка висел месяц. Из вращающейся двери со смехом вывалилась семья с мокрыми после плавания волосами. Маленький мальчик примерно возраста Бена нес полосатый надувной мяч. Все хохотали, дурачились и жевали батончики «Марс»… У меня заурчало в животе. Дежурный за стеклянной перегородкой со скрежетом отодвинул стул и на несколько минут вышел. Когда вернулся, один, без отца, мамино лицо разочарованно вытянулось. В руках у дежурного оказалось два пластиковых стаканчика с горячим шоколадом, для меня и Бена. Какао-порошок комочками плавал сверху, неестественно сладкий напиток совсем не походил на шоколад, но я с благодарностью его выпила. Мое праздничное чаепитие. Однако память об этом проявлении доброты была скоро смыта мыслью, что папа не вернется домой, ни в тот день, ни вообще; в моей двенадцатилетней голове все перемешалось, пока я не начала винить полицию в крушении нашей семьи. Так было легче, чем думать, что во всем виноват папа.