Кристофер Йейтс - Мельничная дорога

Если случалось, что я резко реагировала на мать, то не потому, что не хотела ей подчиняться – просто пыталась оставить за собой право быть собой (или папиной). Но только не ее и не братьев.

И если недостаточно любила мать, то теперь жалею об этом. Будь у нас возможность, мы бы стали матерью и дочерью, дружески обнимающимися на День благодарения и кладущими под елку на Рождество подарки со смыслом. Однако мои попытки углубиться в себя мать воспринимала как критику в свой адрес и несогласие с ее инертным образом жизни. Ничего подобного я не имела в виду, но что хорошего в том, что сыновья ей во всем подражали? Если я и огрызалась, то не надо забывать, что находилась в трудном переходном возрасте от девочки к женщине. А после стрельбы, когда наши отношения были самыми плохими, стала одноглазым подростком с бушующими гормонами. Что с этим поделаешь?

– Ханна, где ты? Почему не идешь? – кричала сверху мать.

Она любила звать меня с другого конца дома – чаще из своей спальни – и ждала, что я сломя голову побегу к ней. Когда я являлась, объявляла, как она утомилась (ее обычное состояние), и требовала что-нибудь ей подать: чашку кофе, журнал «Домашний очаг» или вазочку с изысканной ореховой смесью.

– Иду, мама, – устало повторила я.

Наверху меня встретил знакомый запах смерти – неистребимый под крышей, постоянно требовавшей ремонта, с ее многочисленными печными трубами и сложной формы чердаком (даже у трудолюбивого отца не хватало рук на ее починку). Белки, бурундуки и летучие мыши находили лазейки внутрь, забивались в недоступные места и там со временем теряли волю к жизни.

(Ха-а-анна! Уолт, где девчонка?)

Я понимала, что испытывали зверьки. На верхней площадке лестницы на крюке висел мешочек с лавандой. Я прижала его к лицу и, прежде чем повернуть направо, в спальню родителей, глубоко вдохнула. Первое, что я увидела за дверью, был сидевший на кровати и подзывающий меня отец. Мать лежала поверх одеял, ее закутанная в толстый защитный кожух нога была подвешена на нескольких опорах. Картина мне сразу напомнила «Принцессу на горошине».

– Видишь, дорогая, я сломала ногу, – объявила мать безмятежным тоном. Затем жалобно скривилась, но я не сомневалась, что на самом деле ей хотелось запеть:

Мать похлопала по кровати рядом с собой, я села, и отец положил мне ладони на плечи.

– Ханна, в этом нет твоей вины, – произнесла мать.

Я недоумевающее уставилась на нее и ощутила нежное пожатие отца.

– Все твой чайный столик. Ты оставила его в комнате для отдыха. Я споткнулась и упала. Только не вини себя, милая.

Я вспомнила, что сказал Паули по поводу какой-то его вины, и сразу сообразила: столик оставила там не я. Пусть я еще не сформировалась в зрелую женщину, но давно уже не забавлялась игрушечными чаепитиями. Зато им часто пользовался Паули: столик имел удобную раскладывающуюся поверхность и ножки той же высоты, как у подносов для завтрака в постели.

– Придется помогать маме дома немного больше, чем обычно, – сказал отец.

И мне сразу пришла в голову мысль: не всем, только нам с тобой.

Мать взглянула так, словно ей стало больно за меня.

– Ты себя не терзай, Ханна.

Я ответила, несколько раз моргнув, и твердо пообещала:

– Не буду.

Мать выглядела расстроенной.

– Но ты действительно оставила этот столик прямо у меня на пути, где я могла о него споткнуться.

Что на это было ответить? Не сдавать же на заклание брата. Да и смысла в этом не было: пороки братьев не замечались в нашем доме, словно мать находилась под гипнозом и не видела того, что было прямо перед глазами: заплетающийся язык Бобби, запах травки из комнаты Паули, если он забывал выдыхать в окно.

– Прости, мама, – промолвила я.

Отец снова стиснул мне плечи.

– Ты не виновата Ханни-пчелка, только давай в будущем будем внимательнее. А пока маме потребуется больше помощи. Сделаешь для меня?

– Да, папа. – Обернувшись, я перехватила его взгляд, глаза лучились гордостью – так отец смотрел на меня каждый день.

– Славная девочка Ханни-пчелка. Поможешь приготовить сегодня обед?

– Конечно. Только я обещала заглянуть к Джен. Всего на час. Можно я тебе помогу, когда вернусь?

Перестав улыбаться, отец поморщился, и я услышала, как мать сказала:

– О, это совершенно невозможно.

Я повернулась к ней и увидела, что она буквально задохнулась от возмущения. Как мне пришло подобное в голову, когда она лежит со сломанной ногой?

– И не только сегодня, – продолжила мать. – Я в гипсе, и каждый день ты должна идти из школы прямо домой. Пока не поправлюсь, никаких Джен Снелл.

– Нет! – закричала я. – Сегодня ты должна меня отпустить. Я договорилась.

– Исключено, Ханна.

– Ну, пожалуйста!

– Все! – отрезала мать. – Ты с этой скучной девчонкой каждый день сидишь в автобусе, на уроках. О чем еще трепаться? Я тебя не отпускаю.

– Кэти может помочь (Кэти была нашей последней на тот момент домработницей).

– Кэти заканчивает работу в три часа, и у нее есть своя семья, о которой ей нужно заботиться.

– Это нечестно! – возмутилась я, повышая голос. – Ты сажаешь меня на цепь, хотя я ничего плохого не сделала.

– Ничего плохого не сделала? – повторила мать и скользнула многозначительным взглядом по своей ноге. – Не смеши меня, Ханна! И не веди себя так, будто тебя наказывают.

– Но именно это и происходит. – Я была готова расплакаться. – Меня наказывают.

Мать не выдержала и закричала – звук был похож на резкий скрежет и вылетал откуда-то из глубины горла.

– Если помощь по дому называется наказанием, то я каждый Божий день терплю наказание!

Другого выхода моей злости не нашлось, и я заорала на нее:

– Чтоб ты сломала свою шею!

Потрясенное молчание и мгновение такой тишины, словно в комнате остановились все часы. А затем мать подалась вперед и сильно ударила меня по лицу. В каком-то смысле пощечина принесла облегчение, потому что я смогла разреветься, и то, что накопилось внутри, нашло выход в яростно покатившихся по щекам слезах. Все во мне сжалось от боли несправедливости.

Я вскочила с кровати и, бросившись к двери, услышала, как отец крикнул мне вслед:

– Ханна, сейчас же вернись и извинись!

– Пусть убирается, неблагодарная дрянь! – завопила мать.

Когда я, рыдая, рухнула на кровать, то нисколько не сомневалась, что жизнь кончена и ничего больнее быть не может. И из-за матери я никогда не буду близка с Мэтью Уивером.

По всем трем пунктам я оказалась не права.

Могло бы сложиться все иначе, если бы в тот день мать не сломала ногу? Если бы я тогда поехала с Джен к Пэтчу, если бы в 1982 году узнала Мэтью Уивера раньше, если бы мы четверо сдружились, то какой бы наивной я ни была, пусть не сразу, но поняла бы, что придуманный мною и реальный Мэтью не имеют между собой ничего общего.