Кирилл Агапов - Восемьдесят сигарет

Токарь вернулся в дом. Из комнаты вышла Нина. Запах её духов снова вызвал у Токаря лёгкую головную боль и тошноту, когда девушка обняла его. Теперь он не чувствовал приторный запах малины и чёртовой фиалки, аромат стал мягче, но голова болела от этого не меньше.

– Смой свои духи. У меня башка от них болит.

Нина улыбнулась.

– Это французские духи. Так легко от их аромата не избавиться. Ими пропахла вся моя одежда, – закрыв глаза, она глубоко втянула носом. – Как там было в рекламе? «Начальные ягодные ноты сменились ароматом магнолии и пиона». Разве не божественен этот запах?

– Башка, говорю, болит.

Токарь вытащил из кармана чётки, сел на диван и задумчиво произнес:

– Сейчас, лапа моя, для меня только один аромат божественен. Аромат капусты , которую скоро нам привезёт Винстон. Потом он раскроется ароматом новых ксив , а дальше – аромат свободы.

Он быстро трижды сплюнул через левое плечо и завертел головой в поисках чего-нибудь деревянного.

Когда дверь открылась, Марина испуганно заёрзала.

В комнату вошла Нина.

– Не пугайтесь.

Она подошла к Марине, и осторожно присела рядом на пол. На её лбу выступили крупные капли пота: синяки на нежной коже напоминали о себе при каждом неудачном движении. Нина посмотрела на женщину. Улыбнулась горькой и усталой улыбкой. Затем прислонилась затылком к батарее и закрыла глаза. Марина тихонько шмыгала носом. Она старалась усесться таким образом, чтобы девушке не были видны её запястья.

Незадолго до того, как вошла Нина, Марине удалось ослабить узел, стягивающий её руки. Это вышло случайно. Она шевелила онемевшими запястьями и почувствовала, что рукам стало чуточку свободнее. Тогда она принялась вращать запястьями в разные стороны, насколько позволял пояс халата, и очень скоро ей стало ясно, что если она будет продолжать в том же духе, то сможет высвободиться. Марина испугалась. Она с ужасом представила, что сделает с ней тот мужчина, если внезапно войдёт в комнату и увидит её с развязанными руками. Ей шестьдесят. Она полновата и к тому же страдает артритом. Конечности онемели от сидения в неудобной позе. У неё не получится быстро вскочить на ноги, распахнуть скрипучее окно и выпрыгнуть в него, как двадцатилетняя девочка. А потом ещё нужно вскочить на ноги и побежать. Ужасная картина тут же встала перед её глазами: кряхтя, переваливаясь с боку на бок, она поднимается с пола, гремит оконной рамой (мужчина с жуткими глазами закрыл окно на все шпингалеты), и в тот момент, когда она, словно мешок с мукой, переваливается через подоконник, в комнату врываются эти двое…

Марину передёрнуло, и она тихонько завыла. «Ну и что ты сидишь? – корила она себя, – они всё равно убьют тебя. А ты будешь ждать, когда это случится?» Она вспомнила о сыне, и ей стало стыдно за свое малодушие.

Марине пришлось одной воспитывать мальчика. Она боялась, что без мужчины в доме он вырастит маменькиным сынком . Когда он приходил домой с разбитыми в кровь коленками, весь в слезах, она давила в себе желание схватить его на руки и обнять, приказывала себе не охать и ахать; сердце её обливалось кровью от жалости к зарёванному, испуганному видом собственной крови, пятилетнему сыну, но она говорила: «Не плачь. Ты же мужчина. Подумаешь, коленки поцарапал». Марина обрабатывала ранки зелёнкой, и лишь потом, после того, как мальчик успокаивался, она позволяла себе проявить материнскую нежность. Причем делала это так, чтобы нежность ни в коем случае не воспринималась ребёнком как жалостливые сюсюканья, вызванные именно его сбитыми коленками. Тогда она переставала быть строгим отцом и становилась заботливой и нежной матерью.

Она делала ему леденцы из сахара и порола ремнём за двойки в школе; читала сказки перед сном, положив его головку на колени, и с каменным лицом отвозила в больницу, когда в девять лет у него обострился аппендицит; на последние деньги покупала заветные подарки на день рождения и помогала, когда он был подростком, найти летние подработки, чтобы он сам смог купить себе новую модель телефона или давно желанный мопед; успокаивала, когда вдребезги разбилось юное сердце от безответной любви, и гордилась, скрывая материнскую тревогу, когда он уходил в армию.

Она учила его быть сильным, не пасовать перед опасностями, а сама покорно ждала смерти, боялась предпринять попытку спастись, воспользоваться выпавшим ей шансом.

Марина взяла себя в руки, и снова принялась ослаблять узел, как в этот момент в комнату вошла Нина…

– Мы скоро уедем. Потерпите немного.

Марина посмотрела на девушку, и ей снова показалось, что та была с ней искренней, что всё происходящее для нее так же безумно, как для самой Марины. С той лишь разницей, что не её жизнь зависела от мужчины с пистолетом.

– Отпустите меня, – рискнула Марина. – Я клянусь, я не пойду в полицию.

Не открывая, глаз Нина ответила:

– Пойдёте, Марина, обязательно пойдёте. Иначе и быть не может. Как бы я хотела, чтобы ваш дом оказался заброшенным. Мне очень жаль, что мы втянули вас в этот кошмар, но другого выбора у нас нету. Мы ещё ответим за все зло, причинённое вам.

– Я же вижу, вы не такая, как он, – попыталась Марина ещё раз, – вы добрая. Зачем…

– Вы не знаете меня, – вдруг рассердившись, сказала Нина, – я не добрая . Мы совершили несколько преступлений. За нами тянется кровавый шлейф убийств и ограблений; в ящиках, которые вы видели – героин. Так что не говорите мне, что я добрая . Не нужно меня идеализировать. Я спокойно смотрела, как он убил троих людей, я помогала ему проникнуть в этот дом, не заботясь о судьбе его обитателей; и я не стану помогать вам уйти отсюда. Вы заметили во мне сострадание, но ему грош цена; никчёмные муки совести, ни на грамм не делающие меня лучше него. Как и все, вы романтизируете преступников. Вас приучили к этому книги, кино, вся культура прошлого и настоящего, – она с жалостью и одновременно с презрением посмотрела на Марину. – Вы видите на наших чёрных душах светлые пятна, ореол благородности светится над нашими головами. Но ничего этого нет. Это образ, придуманный писателями и киноделами, потому что без него бандит будет неинтересен, однобок, примитивен. В убийце и грабителе должна быть изюминка , верно?

Марина с ужасом смотрела на Нину. Она уже пожалела, что начала этот разговор. Глаза девушки горели безумием и ненавистью. Сейчас она боялась её даже больше, чем мужчину с пистолетом, который с кем-то спорил в соседней комнате. Заметив это, Нина опомнилась и постаралась говорить мягче.

– Никакой изюминки нет. Душа отморозков черна, как ночь, и не пытайтесь усмотреть в ней проблески света. У неё нет оттенков. Такая душа жаждет только одного – любой ценой получить то, чего ей вдруг захочется.