Рут Уэйр - Смерть миссис Вестуэй [litres]

Внизу был указан адрес: 4, квартал У скал, Сент-Пиран, Корнуолл. Его-то Хэл и забила в навигатор.

Слова из письма стояли у нее перед глазами. Мне страшно, по-настоящему страшно .

Они преследовали ее, пока она ехала в поезде, и крутились в голове в такт со стуком колес.

Впервые Хэл прочла письмо, свернувшись у себя на диване с телефоном на коленях. Она ясно увидела, как ее троюродная бабка стоит у порога маленькой комнатки и задвигает засовы. Потом вспомнилась миссис Уоррен, ее шипение, ненависть. Но теперь ей даже стало странно. Потому что мама… была не то что вовсе бесстрашной, но всегда сохраняла присутствие духа. Хэл не могла вспомнить ни одного случая, когда та отказалась от чего-то, потому что испугалась. Она могла переменить свое решение, поскольку оно показалось ей неразумным или рискованным, а ей нужно было оберегать и воспитывать свою дочь, – тогда да. Но просто потому, что испугалась, – нет, никогда. Перед трудностями, если они были необходимы, мама никогда не отступала.

Что же ее так напугало, что она бежала из Корнуолла на другой конец страны и никогда не рассказывала об этом времени?

Хэл ничего не приходило в голову. А когда небо затянули снеговые тучи и похолодало, она вдруг кое-что поняла. Ей тоже страшно. Не того, что она собиралась сделать. Но того, чем это может кончиться.

Сент-Пиран оказался не столько деревней, сколько скоплением зданий, которые нанесло сюда подобно веткам вдоль дорог и улиц, вившихся до самого моря. На местной ферме крепкие маленькие овцы сгрудились у низких живых изгородей, укрываясь от ветра. На окне закрытой автозаправки висела картонка с надписью: Чтобы получить ключ и заправиться, звоните Биллу Нэнкэрро или стучите в коттедж.

Церкви, где проходили похороны, Хэл не видела, но, неторопливо идя по главной дороге, услышала вдалеке церковный колокол, отбивающий время – десять медленных, скорее траурных ударов.

Наконец она дошла до красного почтового ящика на столбе, рядом с ним стояла одинокая телефонная будка, несколько выступающая на дорогу, а за поворотом располагалось почтовое отделение, о котором говорил Абель. В кармане Абелевой куртки зажужжал телефон. Это означало, что пора сворачивать, и, вытащив телефон, она еще раз сверилась с маршрутом: поворачивать нужно было налево, на узкую неасфальтированную дорогу, затем пройти мимо ряда невзрачных муниципальных кирпичных домов с унылыми палисадниками, низкими крышами и закрытыми от морского ветра крыльцами. На углу в начале улицы Хэл заметила табличку с надписью У скал , и сердце ее забилось быстрее.

Перед домом номер четыре расстилался аккуратный замерзший газон, выложенная потрескавшимися плитками дорожка вела к входной двери, и у Хэл, когда она облизала губы, завела волосы за уши и прошла по дорожке, чтобы позвонить в дверь, задрожали руки.

Звонок, возвещающий о госте, раздался в глубине дома, и когда Хэл услышала шарканье шагов и различила сквозь стекла двери женскую фигуру, у нее тяжело забилось сердце.

– Здравствуйте.

Вышедшая на крыльцо женщина лет сорока-пятидесяти была очень полная, с волнистыми волосами, окрашенными в несколько неправдоподобный желтый оттенок, почти совпадавший с цветом ее мокрых резиновых перчаток. Но лицо лучилось добротой, и Хэл, несмотря на волнение, несколько расслабилась. Она неуверенно улыбнулась, пожалев, что так и не продумала до конца свое вступление.

– Здравствуйте… Я… мм… простите, что беспокою, но не знаете ли вы женщину по имени Лиззи?

– Лиззи – это я, – ответила женщина и скрестила руки на груди. – Чем могу помочь, дорогая?

Сердце у Хэл забилось сильнее, вспыхнула надежда.

– Я… – Она опять облизала губы, чувствуя соль, которая, похоже, пропитала здесь все вокруг. – Мне кажется, вы были знакомы с моей матерью.

Все время по дороге в Корнуолл она обкатывала, что и как сказать. Придумывала воображаемых кузин, вымышленные имена… Она даже рассматривала возможность использования своей Лил Смит.

Но когда открылась дверь и перед ней предстала Лиззи собственной персоной, с полным добрым лицом и мягким, богатым, как густые сливки, корнским акцентом, все куда-то делось и она сказала то, что вовсе не планировала. Правду.

И вот она уже сидела в гостиной Лиззи, рассказав свою историю – так быстро, что времени на раздумья не осталось.

Смерть мамы, безденежье. Письмо от Тресвика, безумная надежда, что ошибка окажется правдой, затем растущее убеждение, что это все-таки неправда. Невероятная фотография, болты на чердачной двери, ночное бегство в Брайтон. И наконец, дневник, обнаружившийся в бумагах мамы, письма, сохранившийся адрес, который и привел ее сюда.

– О, дорогая, – с сочувствием сказала Лиззи, когда Хэл закончила, и откинулась на подушку, обмахивая круглое, румяное лицо. – Надо же, какую древнюю болячку ты решила расковырять. А им ты сказала?

Хэл покачала головой.

– Но собираюсь это сделать. Непременно. Я просто обязана. Я ведь не… – Она осеклась. – Я хотела узнать как можно больше, прежде чем сожгу мосты.

– Ну что ж, я расскажу тебе, что знаю, но это не так много. Да и времени немало прошло, а я, как уволилась, никого из них не видела, так что не смогу рассказать тебе все, что там случилось. Твоя мама… Она приехала… Подожди, когда же она приехала? По-моему, в девяносто четвертом. В конце весны или в начале лета. Помню, она приехала на такси с пензанского вокзала, стоял холод, и эти чертовы сороки кружились, метались и, как обычно, всем надоедали. Чудесная была девушка, твоя мама. Симпатичная, добрая, всегда перекинется словечком. А ведь ее троюродные… Не знаю. Они всегда держались друг друга. Всех в округе делили на «них» и «нас». Наверно, они так долго были наверху, в этом огромном доме, а мы все внизу, вот они и привыкли. Но твоя мама выросла не здесь, она на все смотрела иначе. Когда все думали, что я убираюсь, мы с ней, бывало, болтали, а миссис Уоррен – ну, скажу я тебе, у нее и язык, – та приходила и лупила меня кухонной тряпкой. Больно! Она говорила: Тебе, Лиззи, платят за работу, не за треп . Но мне всегда казалось… ну, в общем, твоей маме было одиноко. У нее умерли родители, и она приехала сюда в надежде обрести семью, а что получила? Старушечью комнатенку под балками и холодное плечо тетки и своих троюродных.

– Но не Мод же? – воскликнула Хэл. – Из дневника можно понять, что Мод была ей другом.

– Потом да. Но Мод… О, что это было за чудо, уже в детстве. Я начала у них убираться, когда мне было пятнадцать, вот… а ей тогда, наверно, было пять-шесть. Помню, она, уперев руки в боки, стоит и смотрит на меня. Я ей и говорю, – ну, чтобы подружиться, – какое, мол, у тебя красивое платье, Мод, мне очень нравится. А она мотнула головой и отвечает: Лучше бы меня хвалили за ум, а не за шмотки. Я так расхохоталась, ничего не могла с собой поделать, а она смертельно обиделась. Несколько недель не говорила со мной после этого. Но если сойтись с ней поближе, то под колючей поверхностью увидишь такого доброго маленького человечка… Она просто выходила из себя, если что-то было не так. Я уже несколько лет там работала, когда случилась неприятность – деньги пропали. Миссис Уоррен опрашивала прислугу, а я последняя убирала комнату, где вроде бы лежали эти деньги. Я уже готовилась к тому, что меня турнут, но тут на кухню заявляется Мод, прямо как ангел-мститель, и, не обращая внимания на то, что миссис Уоррен велит ей выйти, говорит: Черт возьми, миссис Уоррен, Абель взял деньги, и вам это известно. Мы все прекрасно знаем, что он ворует из маминого кошелька. Так что оставьте Лиззи в покое. И в ярости вылетела из кухни. Ей тогда было не больше десяти. Но что это я все болтаю. Это ведь не то, что тебе интересно.