Сергей Игнатьев - Пыльные окна

— Ребята, все вопросы решаем на улице, — все тем же спокойным бесстрастным голосом сказал бармен.

Я поднял на него глаза, надеясь обрести хоть какую-то иллюзорную поддержку.

Бармен, встретившись со мной взглядом, отвернулся.

— Слышь, лошара, чего непонятного? Давай на выход, — меня снова толкнули в плечо.

Я почувствовал даже что-то вроде научного интереса — смогу ли я сейчас подняться со скамейки?

Выдержат ли ноги? Или прямо тут завалюсь, как рыбина, выкинутая на берег прибоем, кверху брюхом? Упаду кулем прямо под ноги этому молодому человеку, который искренне желает сделать из меня котлету, или хотя бы рубленый фарш?

У меня почти получилось. Пришлось придержать уплывающий куда-то в сторону край барной стойки, но это было не в счет.

Мордатый молодой человек посторонился, обдав меня перегаром.

Ему, наверное, нравилось все это, хотелось растянуть удовольствие. И еще он не хотел проблем с барменом. Он, должно быть, здесь частый гость.

— Оно живое! — радостно возвестили со стороны бильярда. — Осторожнее, братан, вдруг укусит!

— Ничо, я зеленкой замажу, — ответил мордатый.

Снова раздался веселый дружеский смех.

Не без труда двигая ногами, я направился к выходу.

Что же мне теперь делать?

Хорошо еще, что не кинулись всей толпой. Я легкая жертва. Одного хватит, чтобы со мной расправиться.

Но мне от этого не лучше.

Что дальше? Разбитое лицо, выбитые зубы, отбитые почки? Унижение, боль? Это дурной сон.

Я же сейчас совершенно беспомощный.

То же самое было тогда. Заснеженный лес, давящий страх. Потеря всего, все рушиться. И хочется только бежать, бежать подальше, забыв про все. И тогда, в лесу, я побежал. Бросая Генку один на один с тем, что…

С тем, что его убило.

Побежал, куда глаза глядят, теряя все — теряя себя, друзей. Теряя остатки уважения к самому себе, теряя свое дело. Теряя Полину.

Нет, так не пойдет. Как там учил Макс — сразу бить по переносице ребром ладони, а потом ногой в пах, да? Подло, нечестно, зато эффективно и быстро. Почему я должен придерживаться рыцарских норм, когда меня просто-напросто пытаются использовать как бойцовскую грушу? Даже не за противника держат, а за манекен для отработки ударов. Черт возьми, я — бойцовская груша?

Все это пронеслось в моей голове в несколько шагов, которые мне понадобились, чтобы дойти до двери.

Серая вата начала расступаться. Я дошел до выхода.

Сзади нависала туша, полная сладкого предвкушения экзекуции.

— Ты там не спеши особо! — донеслось со стороны бильярда. — Мы позырить хотим. Сча подтянемся, только добьем партию.

Я толкнул дверь, в лицо дохнуло прохладным ветром. У меня возникла мысль — вот прямо сейчас — врезать открытой дверью ему по морде. По поганой наглой харе.

Но я не стал.

Как-то очень к месту вспомнилось, как я смотрел какой-то фильм, псевдоисторический, из времен второй мировой войны.

Там был страшный, дикий эпизод. Заключенные концлагеря лежали рядами на земле. А мимо них шел эсесовец с пистолетом. И по очереди, по-немецки методично, пускал каждому пулю в голову. Их там было много, мужчин, лежащих лицом в землю. Они лежали и ждали своей участи. Хотя кругом были пулеметы и колючая проволока, они, вскинувшись от земли все вместе, возможно, могли разорвать палача голыми руками. И палача и оцепление с автоматами, умереть в бою. Но они просто лежали, вслушиваясь в сухие хлопки выстрелов. И ждали.

— Ерунда, — сказал я тогда Полине, поигрывая пультом от видака. — Так не бывает.

— А что бы ты сделал? — спросила она.

Она сидела на другом конце комнаты за ноутбуком.

— Ну не знаю. Вцепился бы в глотку хотя бы этому козлу. Хоть одного забрал бы с собой.

Полина хмыкнула и пожала плечами.

Я и тогда знал, что вру. Я и понятия не имел что это такое, и как бы я себя повел в действительности. Судьба долго оберегала меня от экстрима. Но это мне не помогло.

Итак, я шел на расправу.

Я, конечно, не ударил его дверью, я даже придержал ее. И потом еще дожидался, когда он, запинаясь о порог, матерился и хватался рукой за косяк. Он был сильно пьян.

Я мог бы ударить его уже тысячу раз. Я мог и убежать — ни он, ни его пьяные дружки не угнались бы за мной.

Но я был словно под гипнозом. Серая вата накатившего страха душила меня изнутри, комком подступая к горлу. Страх забрал у меня свободу воли.

— Давай, двигай помидорами, — благодушно сообщил мне здоровяк, справляясь с порогом и захлопывая дверь. — Вон туда давай!

Он махнул лапой в сторону асфальтовой площадки, окруженной мусорными баками.

Я кивнул и пошел в том направлении. Поплелся, едва передвигая ноги. Время от времени подкатывало к горлу, сильно крутило желудок. Оставалось только наложить в штаны для полного счастья.

Мимо нас по тротуару прошло семейство с ребенком. Смерили меня презрительными взглядами. Мол, надрался, еле идет, сволочь.

Я затылком почувствовал, как здоровяк пропускает их, деликатно дает дорогу.

Это же просто сон, подумал я.

Сейчас все это окажется шуткой, розыгрышем, и мы вместе с этим парнем будем пить пиво в этом их заведении и вместе посмеиваться, мол, как хорошо мы тебя, Каштанов, накололи.

— Ты как, не навалил еще? — поинтересовался парень. — Погоди, не кипешись. Счаз все будет.

Мы дошли до площадки, укрытой гаражами. На этом месте нас не было видно с улицы.

— Ну че, лошара, готовься, — с улыбкой проговорил он, разминая плечи.

Пошел ты, подумал я вдруг. Не боюсь.

И тут я почувствовал укол.

Я стал чем-то вроде паруса, в который вдруг ударил мощный северный шквал. Я был как наполненный воздухом кожаный мяч, по которому с оттяжкой влепили бутцей.

Меня выгнуло дугой, по телу прошла судорога.

Парень дернулся назад, не понимая что происходит с его жертвой. Замахнулся, но ударить не успел.

Я вытянул правую руку, остановив ладонь в нескольких сантиметрах от его лба.

— Еще шаг, парень, — громко сказал кто-то моим голосом. — И ты покойник.

Он, точнее Я, не угрожал. Просто сообщал минимум нужной информации.

— Че ты мне лепишь? — здоровяк уже пришел в себя. И сделал шаг навстречу, одновременно пытаясь отбросить мою ладонь.

Я бы не успел, наверное, заблокировать его удар, потому что тело по-прежнему было ватным и чужим. Лишь в икрах и предплечьях я чувствовал легкое покалывание невидимых крошечных булавок.

Только мой противник вдруг резко, с всхлипом, вдохнул воздух. Качнулся, разжимая кулак.

И нелепо взмахнув руками, начал оседать на землю.

— Мама, — пробормотал он тихо, но очень внятно. — мамочка…

Румянец стремительно сползал с его щек. Лицо у него сделалось серое, как у покойника.

— Ты чего? — спросил я хрипло.

Голос уже был мой. Мой собственный голос.