Елена Маврина - Могрость

Бабушка закивала, расстроенно направляясь в зал с ложкой, позабыв о заварке и кружке с кипятком, куртке на стуле, и пекущем желании отчитать внука за непослушание.

Треснутые часы громко тикали на холодильнике. Аня жевала бутерброд, отхлебывая теплый чай. Она сидела под широкой люстрой за столом, будто в меловом круге, гипнотизируя одну точку на полу – оброненную монету – тусклые десять рублей, боясь, что они исчезнут в призрачном дыму. От хлопка двери, она вздрогнула и чуть не поперхнулась. Вошел взъерошенный Витя:

– Привет! – Кивок. – Ба, я дома!

Он сразу шмыгнул в ванную. Вода шумела, а бабушка звала требовательно:

– Иди сюда! Витя! Сюда зайди!

Входная дверь отворилась.

– Что там?

– Она рассержена, – предупредила Аня.

Витя вскинул брови, сжал губы. Аня лишь развела руками.

– Сам виноват.

Он отмахнулся и пошел в дом. Минуты три звучали пререкания. Потом разразился гневный монолог бабушки, завершившийся лишь после обещания внука: «Покажу. Все домашние. Утром до завтрака покажу».

Он вернулся на кухню, достал из шкафчика пустую кастрюлю и поставил воду на газ. Аня выждала пока брат отойдет от взбучки.

– Как ты мог запустить математику? После призовых мест?

– Не люблю олимпиады.

– Угу. Ты любишь двойки и нотации пожилого человека?

– Прекрати, – поморщился от ее приставучести. – Разве тебя не отчитывали? Когда по физике двойка светила?

– У тебя с Вениамином тоже не ладилось.

Витя немного притих, вспоминая клацающий говорок Вениамина Дмитриевича, учителя физики.

– Угу, – согласился. – Он любил, чтобы пресмыкались.

– Он еще работает?

– Не, уехал год назад. Жалобы учащихся, родители в управление ездили.

Брат раскрыл упаковку спагетти. Терпеть настойчивый взгляд Ани давалось с трудом – уступая, он выдохнул клятвенно:

– Я подтяну успеваемость, Аня. Хватит меня контролировать.

– И в мыслях не было. Только не ломай их, – кивнула она на спагетти. – И бросай в кипящую.

Он отложил пакет, усмехнулся. Аня щелкнула по конфете, и та завертелась юлой на клеенке. Конфета замерла, рядом с белой оберткой заалела капля.

– У тебя кровь, – услышала она испуганный голос брата.

Аня прижала палец к носу. Теплая густая влага покрыла кожу. Сквозь пальцы на стол капнула новая капля. Аня поднялась, пряча нос за ладонью, и заторопилась в ванную.

Причина – падение. Я ударилась или перенервничала. Она умылась. Это от падения и нервов. Новый плеск воды. Аня взглянула на себя в зеркало – отшатнулась: половина лица будто отмерла и побагровела. Она заморгала, вцепляясь в раковину. Отражение вновь встретило ее бледностью и царапинами, кровь текла не прекращаясь. Аня достала из корзины над раковиной рулон салфеток. Села на крышку унитаза, опустила голову, сжала переносицу. Кровь понемногу прекращалась, а волнение затухало. Послышался робкий стук в дверь.

– Можно? – спросил брат. – Ты в порядке?

– Я сейчас, – гнусаво ответила Аня. – Сейчас выйду.

– Тебя следовало везти в больницу.

– Глупости. Какая больница? Обычная слабость. Гемоглобин упал или давление.

Аня вышла спустя минуту, преодолев с деланной бодростью расстояние от веранды до обеденного стола. Они с братом заняли диван. Витя оставил вопросы, какое-то время ковыряясь молчаливо в разломленных спагетти. Аня жевала шоколадный батончик и поглядывала на блеклые отражения в окне.

– Завтра куплю тебе шоколадку, – сообщил брат воодушевленно. – Тогда, помнишь? Тогда, после обморока на похоронах деда мама купила тебе много плиток. Пять?

– Три, кажется.

– Нет. – Он хмурился. – Больше.

– Тебе виднее, ты их ел.

Они усмехнулись друг другу. Настроение размякло, зашевелилось радостью. Ради такого обмена улыбками стоило приехать, вырвать из прошлого немного доверия.

– Если хочешь, завтра можем и не ходить туда, – предложил Витя. – На кладбище. Тебе не здоровится.

Аня заколебалась. Собрать чемодан, уехать спозаранку, выключить телефон. И в беспамятстве потерять себя.

– Я приехала и к ней тоже. Мы сходим, хорошо? – Она с надеждой заглянула брату в глаза. – И постараемся впредь не ссорится.

Пепельное небо давило хмурым безветрием. Могилы проступали айсбергами среди рыхлых сугробов вдоль троп. Новые мелкие снежинки парили в морозном воздухе, словно вокруг правила невесомость. Аня слабо ощущала твердую опору, пальцы рук и ног коченели. Они шмыгали с братом замерзшими носами, взирая на надгробие завороженно, виновато. Мысли не могли смириться, что женщины на фото больше нет. Не тогда, когда она ласково им улыбалась.

Впрочем, с черного гранита на них смотрел белый призрак Дины, размытая копия, смутный образ с пометкой: «11.03.1979-21.08.2016».

– Ты выбирал фото? – спросила Аня брата, не отрывая взгляда от надгробия.

Загустелая тишина крала звуки, утаскивала сквозняком в непробудные недра. Витя стоял справа от сестры, безвольно опустив руки по швам.

– Бабушка предлагала взять из документов. А папа уперся: пусть улыбается. И я поддержал. Она… Пусть люди помнят ее улыбающейся, – произнес категорично.

Аня и не думала спорить. Последние годы жизни Дина редко радовалась, особенно после размолвки с мужем.

Рядом с могилой тети покоился дедушка. На оббитом памятнике крепился небольшой овал фотографии из паспорта. Иван Сильвестрович Руднев. Аня носила его фамилию и отчество. Отца она не знала, но представляла его самым уродливым человеком на планете, считая, что иначе не мог выглядеть обманщик и трус. В семье о горе-женихе Нины не вспоминали. Мать-одиночка по документам, на любые расспросы – табу. Дядя Толя как-то обмолвился, что тот сбежал – и как в воду канул. В голове всплыли частые переезды, детский сад в дождливом городке и голодные дни. А потом Нина вернула дочь в Сажной. Аня обнимала ласковую женщину с медовыми волосами и называла мамой. «Нет», – отказывалась она. И Аня хмурилась, терла глаза. «Не сердись, Аннушка, мы ведь друзья». И новое слово обретало форму привязанности. «Друзья? – мечтательно обращалась Аня. – Подружки, да? Тогда я буду называть тебя Диной?».

Дедушка смотрел с фото мамиными глазами – прямо и зорко, наблюдая за ныне живущими неодобрительно. Дина ладила со свекром лучше, чем со свекровью. Аня видела, что он принял ее как дочь. В семье тетю опекал только дед Ваня.

– Кто был на похоронах? – спросила Аня, мысленно представляя себе жару августа, душный полдень и траурную толпу на том месте, где сейчас она зябла часовым.

Витя прокашлялся:

– Папа был трезв, гроб несли его друзья с завода, – он умолк на миг, и Аня взволнованно повернулась. – Бабушка шла на успокоительных, заговаривалась, – вспоминал, не вдумываясь. – Крестная от нее не отходила, почти не плакала. Потом только, вечером, – голос его надломился, – когда прятала в ящики вещи мамы. Она разрыдалась ужасно за дверью.