Иван Миронов - Плохая шутка

Он прищелкнул пальцами, издав еле слышный звук, который, тем не менее, проник прямо под кожу Денису, заставил его непроизвольно задрожать.

– Но зато я о нем думаю.

Константин Андреевич резко дунул на свечу. Огонь моментально погас, в руке остался аккуратный огарок с чисто-белым фитилем. Анку перевернул ладонь. Свеча полетела вниз, но, не долетев нескольких сантиметров до земли, растаяла в воздухе.

– Обширный инсульт. Voilà!

А на месте, откуда Анку взял жизнь Стивенсона, появилась новая, полноценная свеча.

– Это справедливо, Денис? В твоем понимании?

Денис открыл было рот, но Анкудинов не дал ему ответить, схватив другую свечу, столь же короткую, что и первая.

– А вот еще один экземплярчик. Прошу любить и жаловать! Альтан, трехлетний малыш в милой турецкой семье. Он очень послушный мальчик. В свои три года он всегда стремится помогать своим родителям и никогда не дает повода для разочарования. Но вот беда, папа отвлекся на секунду, и…

Свеча потухла.

– Теперь ситуация не кажется правильной?

Денис ошалело смотрел на то, как Анку играет жизнями. Краем глаза он заметил, что пустое место вновь было занято. А Анкудинов пристально глядел на него. В глазах мелькала насмешка, не предвещавшая ничего хорошего.

Денис подумал, что его ситуация уже не может быть хуже, но внезапно случилось то, что заставило его передумать.

Анку произнес, все так же насмешливо сверля Дениса взглядом:

– Смерть справедлива, мой друг. Она – самый беспристрастный и неподкупный судья. На, попробуй сам.

И Анку протянул Денису еще один идеально ровный и очень короткий огарок.

После разговора с другом-букинистом и девчонкой Виктор Погодин поехал домой. Сказал, что нужно покормить кошку. Лана, на вид расстроенная и уставшая, к тому времени уже ушла.

Букинист кивнул. Он не стал отговаривать. Виктор прекрасно знал эту черту своего старого друга – Леша никогда не навязывал своего мнения и не переубеждал. Он сразу исходил из того, что каждый человек имеет право на точку зрения. И точно так же Алексей Петрович оберегал свой взгляд на мир, не позволяя чужим суждениям влиять на его собственные внутренние выводы. Иногда это походило на принципиальность, зачастую – на упрямство. И тем страннее Виктору казалась та легкость, с которой Леша принял их историю о письмах.

– Хорошо, Вить. Если Лана что-то узнает, я обязательно тебе перезвоню. Дай мне номер своего мобильного.

Виктор усмехнулся.

– Единственный телефон, который у меня был за последние лет двадцать, стоит у меня дома.

– Тогда скажи мне его, старорежимный ты чудак. Боюсь, за то время, что ты игнорировал мое существование, я успел его подзабыть.

Виктор, чувствуя себя неловко после слов Алексея Петровича, торопливо продиктовал номер своего домашнего телефона. Обувшись, он обернулся к другу и только сейчас заметил, что тот еле сдерживает слезы.

– Ты что, Леш? Такой рухляди, как мы, уже нет повода расстраиваться.

У Виктора мелькнула неуместная мысль, что под побелевшим зрачком слепого глаза слезы будут смотреться странно. А точнее, жутко. Как Анку на картинке из «Верований народов Европы».

Букинист все же сдержался. Он прошептал дрожащим голосом:

– Я просто рад, что еще раз тебя увидел. Очень рад.

Погодин почувствовал, как ком подступил к горлу. Он ответил, нарочито грубо:

– Перестань, Леш. – И повторил, еще более грубо, почти зло: – Перестань! Мы еще с тобой не получали писем от этого белобрысого говнюка.

Он вышел за дверь. Спустившись на этаж, остановился. Он должен был сказать что-то другое. Не отмахиваться от друга, поддержать его. Хотя бы на минуту стать человеком, а не сварливым бесчувственным чурбаном. Но что сказано, то сказано, – тут ничего не поделаешь. А с осадком внутри можно мириться. Виктор привык к неприятным ощущениям.

Войдя в полупустой вагон метро, Виктор хмуро отмахнулся от молодого парня, который хотел уступить ему место, и взялся за поручень. Кашель донимал его с удвоенной силой, но он сдерживался, понимая, что если начнет, то будет трудно остановиться. И пассажиров метро явно не порадует старый умирающий мешок с костями, разбрызгивающий вокруг себя кровь. Последние месяцы приходилось контролировать себя во время вылазок в общественные места. Благо, эти вылазки становились все реже и реже.

Когда желание кашлять стало невыносимым, Виктор покинул вагон на ближайшей станции и отошел как можно дальше от пассажиров, ожидающих поезда. Приступ кашля оказался настолько сильным, что у Виктора промелькнула мысль: «Видимо, это все». В глазах мелькали черно-красные всполохи, голова шла кругом. Погодин ощущал себя матросом на палубе во время шторма: вокруг все крутилось и вертелось в бешеной пляске. Легкие горели, словно в них напихали стекловаты. Этот жар пробежал по шее, лицу и захватил затылок.

Прошло несколько невыносимых секунд, не более минуты, и огонь стал затухать. Кашель поутих, а еще минуту спустя прекратился вовсе, словно его и не было. И только горящее лицо, саднящие внутренности да кровь на платке намекали, что благословенное бесчувствие – всего лишь отсрочка неизбежного.

С трудом перемещая ослабевшие ноги, Виктор подошел к краю платформы.

«Интересно, а что, если сейчас броситься под поезд, до того, как этот Анку отдаст мне письмецо? Испорчу я ему статистику?»

Подъехал поезд, и Виктор, отвлеченно играясь этой мыслью, зашел в вагон.

Мурка встретила его тихим, как будто подскуливающим, мяуканьем. Старая кошка принялась тереться о ноги хозяина.

– Ну что, Мурка, ждешь? – спросил Виктор.

Кошка, словно соглашаясь, издала звук, похожий в одно и то же время и на мурлыканье и на скрип несмазанных петель.

В квартире стоял запах, который раньше Виктор почти никогда не замечал. Смесь мочи, витаминов и чего-то приторно сладкого. Запах старости и одиночества. Быть может, он долго отсутствовал сегодня и уже забыл, как пахнет его «однушка». А может, сегодняшний день, стоящий того, чтобы его прожить, обострил ощущение безысходности и пустоты. Всего каких-то пару часов назад он сидел с людьми, с которыми его что-то объединяло, даже если это что-то – смерть. Он говорил и не был единственным слушателем своих же слов. Он слушал голоса, и это был не только его собственный голос.

Внезапно Виктору стало страшно. Ему не стоило приходить сюда. Здесь он никому не нужный, напрасно занимающий место мешок с костями. Незаметное пятно, которое можно стереть, а можно и оставить – никакой разницы. Этот безотчетный страх оказался чем-то новым. Когда один день не отличался от другого, чувства притуплялись, и медленное умирание проходило практически незаметно. Просто каждый день он становился чуть ближе к смерти. На один маленький и совершенно незаметный шажок. Никакого трагизма и откровений.