Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

Я плохо помню свое пробуждение. Кажется, умывался и даже ел. Кажется, мы говорили о чем-то с Евдокией Тимофеевной — я запомнил ее внимательный тревожный взгляд. А потом провал в памяти вплоть до какого-то неопределенного во времени момента, когда я очнулся ненадолго и увидел перед собой знакомый пожелтевший потолок, что всегда представал предо мной, стоило только проснуться у Евдокии Тимофеевны. И тут же его заслонило Ленкино лицо. Помню ее улыбку, немного грустную, из тех, которыми она одаривала меня, слушая стихи. И сквозь шум в ушах прорывается голос хозяйки из того угла, где были иконы:

— Очнулся? Ну, слава Богу.

И еще. Чей-то требовательный голос: «Пей!» — выводит меня из забытья, и языком, нёбом, я ощущаю вкус горячего бульона. И голос опять запрыгал по моим перепонкам, превращаясь в хозяйкин шепоток:

— Пей, сынок, это Машка, хрюшка наша, тебя выручает. Ты о ней заботился, вот и ей пришлось тебе помочь, — голос убаюкивает, успокаивает, и я засыпаю.

Не предзнаменование ли это? Свинья, конечно, не человек, ведь все равно Евдокия Тимофеевна планировала заколоть ее с первым снегом. Но как все сошлось! Жертвы, жертвы, сплошные жертвы! И это ради спасения одной моей никчемной души.

Я провалялся с воспалением легких весь ноябрь. И только пошел на поправку, только начал вставать и помогать хозяйке по дому, как и наступило то вьюжное декабрьское утро…

Проснулся я от холода — за ночь выдуло сквозняками все тепло. Евдокия Тимофеевна лежала на своей высокой кровати. Глаза у нее были пусто открыты.

Я вскочил, но подойти к ней ближе почему-то побоялся.

— Жива я, жива, — почувствовала мой нарастающий страх старушка. — Только вот встать не могу. Голова кружится… Ты, сынок, сам затопи печку.

Не с первого раза, но получилось: разгорелось, загудело, затрещало у печки внутри. Первый раз я растопил ее сам. Никогда раньше хозяйка не допускала меня к этому священнодействию. И в том, что мною было сделано, сделано вынуждено, не по праву, вместо хозяйки очага, было тоже зловещее предзнаменование.

— Я поеду за доктором, Евдокия Тимофеевна.

— Брось ты, какой доктор! Это от старости, сейчас полежу, погреюсь, и все пройдет.

Не прошло. Не удалось даже сбить температуру. Сходил за Ленкой. Она только что вернулась с утренней дойки и не успела раздеться — так и стояла, слушала меня в валенках, ватнике и платке.

— Конечно, я сейчас приду, — сказала она без колебаний.

Досадуя, что в деревне сломан единственный телефон, связывающий ее с большим миром, я прогрел мотор «Жигулей» и поехал за доктором в район, прямо как герои чеховских рассказов.

В поликлинике меня вежливо отшили:

— Что же, врач с вами поедет, а обратно? — (по Чехову надо было отвезти его и назад). — Да, как же, отвезете вы потом! Я все записала. Приедут к вам сегодня во второй половине дня.

— А почему не в первой?

— Потому что в первой у вашего участкового врача прием в поликлинике.

Я вернулся ни с чем.

Когда уже начало темнеть к дому подкатил тупорылый зеленый «УАЗик» с красным крестом в белом круге. Чтобы не перекрашивать всю машину в белый цвет, оказывается, достаточно и одного круга. Молодая докторша в лягушачьих очках показалась мне знакомой — что-то выплыло из забытья.

— Ну как, оклемались? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, прошла по-хозяйски в горницу. Значит, это она меня лечила. Мы с Ленкой остались на кухне — тихо сидели, прислушиваясь, что там творится за занавеской, и невольно подглядывали в щелку. Доктор послушала фонендоскопом, поставила градусник, измерила давление. Тут Евдокия Тимофеевна что-то сказала ей слабым шепотом. Врачиха резко откинула одеяло и громко выругалась. И тут сквозь неплотно прикрытые занавески, что разделяли кухню и горницу, я тоже увидел: в неверном желтом свете единственной лампочки левая нога Евдокии Тимофеевны была вся синяя.

Доктор снова достала фонендоскоп, считала пульс, потом приглушенным голосом в чем-то долго убеждала старушку, та отказывалась. Наконец врач вышла и жестом увлекла нас за собой на улицу.

— Вы ей кто? — спросила она у Ленки.

— Никто… соседка.

Доктор сразу от нее отвернулась и обратилась ко мне:

— А вы?

— Я? Жилец…

— Ясно, — выговорила она медным голосом. — Где же вы раньше были?

— В каком смысле?

— Ах да, вы же сами тут валялись… В общем, если на чистоту, дела плохи. Долечились, черт побери, всякими примочками. Раньше надо было врача вызывать. Впрочем, вряд ли что-нибудь изменилось бы.

— Что случилось?

— «Что-что»! Гангрена! Лопнул тромб, и уже довольно-таки давно. Надо бы резать ногу и, боюсь, уже под самый корень. Но и резать-то нельзя, вот в чем вся штука. Возраст! Сердце слабое. Шансы есть. Но, во-первых, вряд ли кто из наших хирургов возьмется — кому охота, чтобы пациентка под ножом умерла. Во-вторых, перевозка практически невозможна — растрясем. В-третьих, она сама не хочет. Я попробовала уговорить — нет, и все. Ну ладно, будет приезжать медицинская сестра через день, колоть обезболивающее. Это все, что мы можем, — с этими словами она направилась к машине и на ходу мне бросила: — А вы ищите себе новое жилье…

Кто же это так верно подметил, что все врачи циничны. Но в тот момент я еще не осознал до конца все сказанные ею слова.

— Доктор, но ведь она еще вчера бегала…

— Вот и добегалась, — пробормотала она, думая, что я не услышу — она уже садилась в машину.

Так Евдокия Тимофеевна больше и не встала. Я не отходил от нее, ловя те недолгие моменты, когда она возвращалась из забытья. Тут я насильно кормил ее бульоном, поил чаем, а она все повторяла: «Крему, крему…» Я долго не мог понять, что это за «крему» такое, пока одна из старушек, ее подружек, приходивших по-прежнему навестить хозяйку, не подсказала:

— Это у нас в магазин один раз такое завозили. Помню, купили все по баночке, а Тимофеихе особенно пондравилось.

— Что же «это»?

— Да крем, крем шикладный. Вот она, сердешная, и просит его теперича.

Поехал в район за «кремом» — так бедная Евдокия Тимофеевна называла орехово-шоколадную пасту. Нашел-таки с трудом. Вернулся. Все старушки сбежались посмотреть, завидев, как моя машина трясется по деревенским колдобинам.

— Ой, он! Его ты, родимый, привез, — обрадовались они, глядя на банки, которые я им показал, и все как одна разрыдались.

Евдокия Тимофеевна очнулась, и ей дали чайную ложечку «крема». Она с жадностью обхватила ее слабыми губами и сняла эту густую массу с ложки, сколько смогла, чуточку, почти ничего, только то, что было горкой, а во внутренности ложки паста осталась. Стала сосать между деснами и ввалившимися щеками. И, глядя, как она блаженно закрыла глаза, догадался я, наконец. Она всю свою долгую жизнь отказывала себе: все только для мужа, только для сыновей и даже только, может быть, для колхоза, но никогда — для себя. И вот теперь перед самой своей смертью, когда она, смерть, уже стала неотвратима, Евдокия Тимофеевна попросила и для себя то, что показалось ей чудом — баночку импортной орехово-шоколадной пасты.