Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

Это мать Тани! Именно о ней думал фотограф. Именно Танина мама осталась одна, без чьей-либо помощи, после того, как дочь ее пропала. Осталась одна по вине фотографа, а «косвенно», потому что именно он был причиной гибели Тани. И совесть, совесть, Бог-совесть, не переставала мучить его.

Не задумываясь больше ни о чем, Заманихин сел к телефону и опять начал листать свою книжку — не телефонную — свою, черно-красную: где-то там даже был номер телефона. Вот он — 253-49-71. Когда-то Павел его просто придумал, проследив только за тем, чтобы не повторялись цифры — так он хотел подчеркнуть характер героини, а сам номер был нужен, чтобы показать, что герой спустя много лет по-прежнему помнит его, но сейчас Заманихин был уверен: нет здесь ничего случайного.

— Але, — ответил старческий голос.

— Здравствуйте. Это звонит человек, который хорошо знает Сергея Степанова и вашу дочь Таню.

— Мою дочь?.. Что с ней? Где она?

— Я могу это сказать только Сергею Степанову.

— Вы не туда попали. Здесь такие не живут, — голос вдруг обрел железную твердость.

— Не бросайте трубку! Послушайте! — закричал Заманихин. — Я друг. Я один могу помочь Степанову. Запишите мой номер, — он продиктовал его скороговоркой. — Меня зовут Павел. Пусть он мне срочно позвонит. Это важно…

Последняя фраза где-то там на линии столкнулась с короткими гудками, но Заманихин все равно ликовал. Старушка, несомненно, записала номер. Она молчала, когда он говорил, а значит, слушала. Он попал в точку, заинтриговав ее именем дочери. Жестоко, но что делать — Тане все равно ничем не поможешь. А так, если получится, то, может статься, удастся найти ее тело, и тогда мать хотя бы побывает на могиле дочери.

Теперь надо было только ждать. Заманихин чувствовал себя Шерлоком Холмсом и Эркюлем Пуаро. Он был уверен, что фотограф позвонит. Где же ему быть, как ни у матери Тани. Совесть привела его туда, и об этом, о замучившей совести, не догадается ни один человек, у которого ее нет. Вот почему бандиты не нашли фотографа до сих пор.

Смерть Тани и смерть Евдокии Тимофеевны, несомненно, были связаны в душе у Степанова. Если одна старушка умерла от его чрезмерных забот, как он считал, то вторая, Танина мама, жить не могла без хлопот дочери — он ведь знал, как Таня оберегала свою маму. Разве мог он допустить третью смерть по своей вине, хоть и косвенной. Заманихин не знал, как Степанову удалось заполучить доверие Таниной матери, но, судя даже по тому, что она до сих пор жива, он был связан с ней.

Теперь можно было подумать и о себе. Беспокойство было еще где-то далеко в сознании. Кровь гудела в голове. Расшевелились мозговые извилины, и мысль о себе перевоплотилась в небольшую интересную творческую идею. Он хотел творить и так сильно как никогда. Такой момент упускать было нельзя. Что все эти мучения по сравнению с несколькими минутами вдохновения! Он сел за стол, взял лист бумаги, и вот что у него получилось.

Все мотыльки, известно, любители повертеться у одинокой лампы. И почему Господь заставил их бдеть по ночам? Они же так тянутся к свету. Ах, как они на бреющем рвутся к лампе! С радостью, что преодолели тьму, подлетают и… падают с обожженными крылышками.

Но ничего, это не смертельно. Обгорели крылышки — и ладно. На мотыльках все заживает, как на собаках. Лишь только со временем расшатывается нервная система, они становятся склонны к алкоголизму и даже суициду. Но не все. Постоянно обжигая свои крылышки, многие благополучно доживают до старости, становятся знаменитостями и «пламенными» борцами в глазах себе подобных членов Союза Мотыльков. Некоторые — лауреаты всевозможных мотыльковых премий, заслуженные деятели обжигания крылышек. Есть среди них очень знаменитые мотыльки.

И вот однажды один неизвестный глупец среди них крикнул:

Ему ответили:

Но этот глупец махнул крылом и полетел через тьму прямо к печке, рискуя, что скоро о нем забудут, хоть до этого безрассудства он уже обещающе обжигал свои крылышки. И он своего добился. Воздушные потоки подхватили глупца, не давая больше махать крылышками, и бросили в горнило, спалившее его всего без остатка.

И кто знает, может, много было таких, ведь о них не помнят.

Заманихин прочитал написанное, и не сделал даже ни одного исправления — так ему все понравилось.

Написанное им было моим последним предупреждением, посланным ему. Этот писатель возомнил себя творцом, но не творцом слова, а творцом себе подобных. Надо же думать такое о живом человеке, пусть и чужими словами: «Я тебя породил, я тебя и убью». А о своем возможном конце он задумываться не хотел. Воспитание. С детства, со школы искаженными мыслями Лермонтова ему и таким же, как он, внушали, что человек может изменять свою судьбу. Именно внушали — думать сами они не хотели. А ведь тот же Лермонтов предсказал свою смерть несколькими главами ранее. Бунт бесполезен. Бунт ведет к авторитарному пределу, но все не могут быть диктаторами. Надо помнить, что свобода воли дарует только лишь право предпочесть ад.

Вы, творцы словосочетаний, помните, что вы только творцы словосочетаний и ничего больше. Владеть словом — это уже много для человечества. Не забывайте о Моисее, выбившем воду из скалы и возомнившем, что он добился этого сам.

Но надо приводить к логическому концу эту историю.

Зазвонил телефон. Заманихин тут же бросился к нему.

— Это Павел? — спросили.

— А это Сергей? — вместо ответа тоже спросил Заманихин.

— Да. Что вам нужно?

— Я хочу с вами встретиться. Я все знаю о вас, и даже больше. У меня есть приятные новости из Залупаевки, они должны обрадовать вас. Я хочу вам только помочь, поверьте мне.

— Вы что — священник?

— Нет, я писатель, но это к делу не относится. Почти. Не бойтесь, я ваш друг. Можно даже сказать, товарищ по несчастью.

На том конце провода тишина.

— Повторяю, я могу вам помочь. Я спасу вас.

— Верю, — тихо ответил фотограф. — Где вы живете?

Заманихин назвал свой адрес.

— Знакомый район. У вас нет собачки?

— Нет.

— Жалко. Тогда вам придется просто так постоять у своего подъезда. Вы знаете, как я выгляжу?

— Нет.

— Прекрасно. Как я смогу узнать вас?

— Особых примет нет. Среднего роста, светлые волосы. Буду в голубых джинсах и черной рубашке.

— Хорошо. Выходите на улицу ровно через час, но подождите минут пятнадцать, пока я не подойду.

— А-а, вы хотите на меня с крыши посмотреть?