Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

— Участковый, старший лейтенант Шевчук. Вам повестка. Распишитесь в получении.

— Давно ждете? — подписываясь, спросил Заманихин.

— Нет, только поднялся.

Павел заглянул в повестку: ого, в Большой дом на Литейном. Когда? Завтра, шестого июня, в девять ноль-ноль. Отлично! — сказал он себе. — Вот тебе Заманихин три четверти суток, чтобы найти фотографа. Пойдете в милицию вместе. Не пойдет? Пойдет, как миленький! Совесть-то, наверное, разрослась, словно печень у алкоголика. Совесть-то у него есть, я знаю, я же его выдумал. Самому фотографу не выбраться — утонет. Лозунг «спасение утопающих дело рук самих утопающих» теперь не подходит. Фотографа надо спасать. Спасем друг друга — только так. И еще есть один козырь: малыш, маленький Сергей по отчеству Сергеевич, мама которого справедливого хочет, чтобы у него была фамилия Степанов.

Заманихин вошел в квартиру. О еде и не вспомнил. Схватил телефонную трубку, положил, взял телефонный справочник. С чего начать? Оказывается, он этого не знал. Руки опустились. Энтузиазма убавилось. Заманихин упал в кресло и задумался: надо восстановить весь ход событий, тогда все встанет на свои места. И мозг его привычно, быстро заработал, только успевай следить за мыслью.

Значит так. Первое. Когда это было? Лена ему сказала, что Евдокия Тимофеевна умерла «почти два года как». Вернее, если быть точным, двух лет с ее смерти еще нет. Она умерла в декабре, сейчас — июнь, значит, прошло полтора года. Почему не два с половиной? Очень просто. Ленкиному отпрыску год, плюс еще девять месяцев — вот тебе и точное время, когда фотограф был в Залупаевке. Далее в обратном порядке: где-то в середине лета он сбежал из города, где-то весной того же года, а точнее — как там в книге — «душной апрельской ночью», фотограф начал впервые искоренять зло злом. Значит, это точно — два с лишним года назад события начались, полтора — как закончились.

Второе. Зачем его ищут? Картотека со всеми мерзкими его фотографиями у бандитов — это ясно. Не мог же он все время таскать ее с собой. И потом, бандиты знают его почерк именно по картотеке — помнишь, Павел, они так сказали, вернувшись после погрома в квартире. Да, это точно. Стоп! Получается, что следователь этого не знает, ведь он сказал, что милиция ищет фотографа, чтобы, в том числе забрать картотеку. Или следователь тебя, Заманихин, обманывает. Так. Здесь пока ничего не ясно. Зачем фотограф нужен бандитам? Только для одного — как говориться, он слишком много знал. Ах да! Скоро же выборы! Знания фотографа одним ударом могут смести этого таинственного «Х». «Х» забеспокоился, занервничал. Так всегда у политиков: перед выборами они предупредительны, вежливы, внимательны и осторожны — как же, голоса избирателей нужны; после выборов — хоть травой все порасти!

Третье. Где искать фотографа? Куда ни сунься, везде уже, наверняка, побывали бандиты или милиция. Им вычислить прежнее его место работы гораздо проще, чем ему, Заманихину; найти пару-тройку его бывших друзей-приятелей тоже не проблема. Был бы от этого толк. Хорошо еще, Заманихин вовремя понял, что готов уже был идти по проторенной колее. Так бы успел только к шапочному разбору.

Но где тогда искать фотографа? — вот вопрос!

И как часто бывает на пороге истины, пока еще не видной, но близкой, напало уныние. Утренние радости вобрали в себя все силы до капли.

Пошел на кухню, достал огромную кастрюлю холодного борща, приготовленного Надей перед отъездом; навернул полторы тарелочки. Знал, что лучше бы ему размышлять на голодный желудок, но, оказывается, аппетит он успел нагулять зверский, и думать больше не хотелось. Сварил кофе, выпил, чтобы чего доброго не задремать. Лег. Снова задумался.

Если вымышленные персонажи вдруг становятся нашими читателями, — закрутилось у него в голове, — то, получается, что и мы, читатели, возможно, просто кем-то выдуманы. Но кем? Демиург может быть и обычным человеком, создавшим наш мир. И тогда этот самый демиург может просто элементарно ошибиться, как любой другой человек, — Заманихин вскочил. — Стоп, стоп, стоп! Попахивает Борхесом. Не о том думаешь. Работа, приятели фотографа отпадают. Но Залупаевка… О! В Залупаевке же не было ни бандитов, ни милиции. Ха-ха, они не до конца поверили ему, Заманихину, или невнимательно читали книгу. Вот с чего надо начинать!

Заманихин схватил книжку — не записную, не толстую дурацкую телефонную — он схватил своего «Мертвого фотографа». Ответ должен быть здесь! Сколько уже раз он ее перечитывал! Как она опротивела! Еще и неприятности приносит! Не чаял, что придется снова, и так скоро, ее открыть. Думал — только в старости, да и то, если не будет других, лучших книг… Черно-красную обложку нарисовал незнакомый Заманихину художник. Павла известили об этом самым последним, но он не спорил, обложка ему понравилась. Черно-красный цвет — это постоянный фон работы фотографа: при проявлении, при печатании фотографий в полной темноте используется красный фонарь. Но кто же знал, что символы цвета станут более значимыми. В черно-красную жизнь своего героя пришлось окунуться писателю. Черно-красным может быть только зло и обман. Заманихин попробовал ухватиться за мысль, что страницы у книги белые. И тут же — буквы-то на них чернее черного! Павел попытался не думать больше об этом. Символы — такая штука, что могут завести в непроглядные дебри любую мысль, а все равно будут одни домыслы.

Строча в свое время эту книгу, Заманихин старался всегда помнить, что Бог — это, прежде всего, совесть, и поэтому те немного литературные, но, казалось, такие нужные обращения главного героя к Господу — это взывание к своей совести. Бог-совесть мучил (или мучила) фотографа.

Он открыл книгу почти в самом конце, в том месте, где фотограф покидает Залупаевку, и прочитал:

«Если и можно было чем-то оправдать мою жажду жизни, то только одним: был еще один человек, которого я оставил — косвенно, конечно — в одиночестве, который слаб и немощен, которому требовалась моя помощь…»

Кто это? Человек «слаб и немощен». Отец? Мать? Они уже умерли. Ему ли, автору, не знать! Кто же это может быть? Придется перечитывать полностью из-за одного этого. Хорошо хоть есть еще время. Но тут его снова привлекла эта же самая цитата, а вернее всего два слова в ней, выделенных, будто специально, с двух сторон знаками тире. Он уже сомневался, есть ли в этой страшной книге хоть одно неправильное слово, хоть малая частица вымысла. Перед ним была книга вроде бы и написанная им самим, и даже больше — выдуманная им от первого до последнего слова, но на самом деле то, что он вообразил, оказалось действительностью. И страшно было даже пошевелиться. Но вот она, разгадка! Можно ли было теперь остановиться! «…человек, которого я оставил… в одиночестве…» — и между словами «оставил» и «в одиночестве» еще два слова, отделенных от других знаками тире: «косвенно, конечно».