Эллен Грин - Лабиринты веры

В его съемном жилище, в маленькой секции длинного ряда сблоченных домов, было темно. Когда такси уехало, он немного постоял перед входом, просто так, наблюдая. У соседки, миссис Энглс, свет включался автоматически после наступления темноты. Фонарь напоминал прожектор. Такой же яркий, слепящий и ужасный. Иногда по ночам он не давал ему спать. Все его жалобы она встречала визгом, так что он отказался от попыток убедить ее. Сегодня был единственный вечер, когда фонарь, насколько он помнил, не горел. Он бросил взгляд на ее квартиру, надеясь, что с соседкой ничего не случилось. Солнце уже ушло за горизонт, и лишь серебристые всполохи на западе нарушали плотную темную серость неба, так что он не сразу заметил, что входная дверь его квартиры чуть приоткрыта.

Он развернулся спиной к дому так стремительно, что едва не выронил бутылку «Джеймсона». Улица была пуста. И тиха. Он толкнул дверь и медленно вошел. До него доносился лишь один звук – собственное дыхание, вырывавшееся через пересохшее горло. Он уже позабыл о своем нездоровье. Каждый нерв его тела был натянут, как будто по нему тек электрический ток. Целых пять минут он стоял и не двигался. Только прислушивался. Никаких звуков не было. Даже миссис Энглс не орала на свою собаку, не колотила в стену, не грохотала кастрюлями и сковородками. Сейчас все эти звуки прозвучали бы для него как симфония.

Он зажег свет. Комната была маленькой и унылой. Однако она оставалась такой же, какой он ее оставил. Включая по дороге свет, обошел дом, комната за комнатой, заглянул в кладовки. Все было на месте. В доме никого не было. Может, он просто забыл запереть дверь? Прошел на кухню, взял высокий стакан для хайбола, бросил туда два кубика льда, затем до краев налил виски. Потер горло. Оно болело так, что первый глоток стал пыткой, а вот второй уже был получше. На третьем глотке он уже смог ощутить вкус виски. Прошел к дивану и тяжело рухнул на него. Может, он сегодня на нем и заснет? Он слишком устал, ему слишком плохо, чтобы идти наверх…

Прежде чем его глаза закрылись, он увидел, что за раму картины заткнут маленький полароидный снимок входной двери.

Я сидела на полу и раскладывала вокруг себя жизнь Клэр. Альбомы с фотографиями, пачки фотографий, стянутых резинками и ленточками. Одежду, хрусталь, сувениры, произведения искусства. В кладовке была и жизнь ее отца. После того как он умер, Клэр собрала его вещи. В многочисленных коробках хранились фотографии, записные книжки, письма и даже военная форма Росса.

Я всматривалась в темные глаза деда. Впервые я видела его, молодого, на фотографии хорошего качества. У Анаис было несколько снимков Росса, она держала их в древнем синем альбоме, стоявшем на книжной полке в гостиной. В детстве я часто доставала его и изучала. Больше всего мне нравились фотографии, где она была снята девочкой во Вьетнаме. Красивые наряды, необычные цветы, французская архитектура. Анаис часами сидела со мной и рассказывала истории о своих родителях, об их доме в Ханое, о еде, о балах, о путешествиях. Залив Халонг и Гонконг казались мне ужасно экзотичными. Когда мы добирались до конца альбома и появлялся «дядя с черными волосами», как я его называла, лицо бабушки Анаис менялось, уголки ее рта опускались и она обязательно захлопывала альбом, приговаривая: « Puis tout a changé. La fin ». «А потом все изменилось. Конец».

Крушение французской колонии в Юго-Восточной Азии и знакомство с Россом Сондерсом совпали по времени, поэтому Анаис не могла отделить эти события друг от друга. Она воспринимала их как начало разрушения того пышного образа жизни, к которому привыкла. «А потом все изменилось» – такой она подводила итог.

Однако сейчас я заполучила фотографии Росса, и все они были яркие, живые. Его лицо, его черты, его улыбка, его смущенные взгляды, неловкие позы – все это было на фотографиях, и я впервые видела его молодым человеком. Клэр не полностью отдалилась от своего отца. Я уже говорила Расселу, что пару раз виделась с ним. Мельком. И каждый раз при странных обстоятельствах. Странных в том смысле, что, на мой взгляд, между этими двумя людьми не было никакой привязанности. Их встречи были содержательными и напряженными – полчаса разговоров и хождения взад-вперед, – а потом каждый из них шел своей дорогой.

Когда состоялась наша первая встреча, мне было около пяти. До этого дня я для Росса как бы не существовала: он никогда не общался со мной, не присылал открытку на день рождения, никогда не здоровался со мной. Клэр взяла меня с собой в ресторан в Питтсбурге, объяснив, что мы идем на встречу с одним дядей, что это ненадолго. Когда я спросила: «С каким дядей?», – она ответила, что я с ним еще не виделась. Клэр никогда не говорила, что он мой дед. Поездка на фуникулере сохранялась в моей памяти гораздо дольше, чем встреча с черноволосым дядей. Он был старше, чем на фотографии, его волосы поседели, так что я не связала его с мужчиной из альбома Анаис. Это произошло гораздо позже. Но в ту встречу я с первого взгляда узнала его. Я с ним где-то встречалась. И Клэр солгала, что мы не виделись.

Вторая встреча состоялась не так давно. Я заканчивала школу, мы тогда жили в Уиллоу-Гроув, в пригороде Филадельфии. Одним осенним днем мы с Клэр шли по Честнат-стрит. Дул шквалистый ветер, и мне казалось, что почти горизонтальные струи дождя тоненькими слоями срезают кожу на той части моего лица, что не была закрыта шарфом. Я повернулась к Клэр, чтобы что-то сказать, а когда посмотрела вперед, он уже был перед нами. Время жестоко поработало над ним, но я все равно сразу узнала его. У Клэр был испуганный вид, однако она быстро овладела собой. Чем-то взбудораженный, он затащил ее в маленькую пиццерию. Я нашла местечко в углу и стала играть с солонкой, делая вид, будто не слышу, что они говорят. Так продолжалось до тех пор, пока они вдруг не встали и не разошлись. Умер кто-то, кто имел значение для них обоих. Лицо Клэр стало цвета омлета из белка, что она ела на завтрак. Месяц спустя мы упаковали вещи и перебрались в Энн-Арбор, штат Мичиган. Возможно, то был последний раз, когда Клэр общалась со своим отцом. Больше я их вместе не видела. Он умер, когда я была на старшем курсе в колледже, умер неожиданно.

И вот я снова смотрела на него. Даже в детстве у него были глубоко посаженные, озабоченные глаза. На фотографиях из католической школы было много мальчишек в форме. Темноволосый мальчик превратился в темноволосого мужчину. Высокого, широкоплечего, более уверенного. И даже красивого в армейской униформе. Затем появились снимки с ярким и сочным вьетнамским антуражем. На красивейших пляжах. Несколько – на улицах Сайгона. На одной фотографии, более формальной, он и Анаис шли на прием. Я взяла снимок. Счастливая наивная Анаис. Улыбается. Он обнимает ее – юношеская запрещенная любовь. Анаис на этих фотографиях никогда не сказала бы: «А потом все изменилось. Конец». В них не было ни намека на надвигающуюся опасность войны. И я видела только красивую улыбающуюся девушку и ее возлюбленного, снятых на фоне невероятно прекрасных пейзажей.