Антуан д'Эстет - Flamma

— И где же эта записка, Люциус? — спрашивал епископ, когда трое гвардейцев входили в комнату.

— Я потерял ее, — хмуро ответил архидьякон, словно ему было нестерпимо обидно за то, что оправданный в худших поступках, он может быть приговорен за лучший.

И, покорно заняв свое место между конвойными, Люциус отправился в Вестминстерский дворец.

***

Предыдущее слушание оказалось весьма богатым на события, поэтому и на очередное заседание суда зрителей собралось не меньше. И на сей раз сюрприз не заставил себя долго ждать.

— Люциус Флам — архидьякон Собора святого Павла, обвиняется в преступлении против Церкви, — объявил глашатай.

В зале суда наступило изумленное затишье: только непосредственные участники процесса заранее были ознакомлены с материалами дела, для остальных же подобное обвинение явилось крайней неожиданностью.

— Названный священник, — продолжал в абсолютном безмолвии глашатай, — ввел Церковь в заблуждение, оставив на теле Розы Вимер, добровольно расставшейся с жизнью, жемчужину, в свете предшествующих событий долженствующую указывать на насильственную смерть упомянутой женщины, в результате чего, самоубийца оказалась похороненной на святой земле. Что грубейшим образом нарушает каноны Церкви.

По рядам зрителей прокатилась волна священного трепета, но мгновение спустя люди в зале стали озадаченно переглядываться между собой: осознавая серьезность обвинения, они, тем не менее, не верили в злонамеренность такого кощунства со стороны священника и искали объяснения его поступку. Так что дежурный вопрос председателя судейской коллегии оказался на сей раз более чем кстати.

— Вам есть, что сказать на это?

Люциус медленно поднялся с места.

— Ваша честь, — начал он, — Роза Вимер действительно кончила жизнь самоубийством и это ясно записано в моем дневнике, как собственно и то, что я возложил на ее тело жемчужину, дабы несчастная была похоронена рядом с мужем, на освященной земле. Однако в тех же записях указано, почему я так поступил.

— Да, — подтвердил председатель, — вы сделали это по просьбе, якобы изъявленной в предсмертной записке погибшей.

— Переписать которую в дневник я, к сожалению, не удосужился, — досадливо вздохнув, прошептал Люциус.

— И где же эта записка, господин Флам? — слово в слово повторил председатель вопрос еще утром заданный епископом.

— Я потерял ее, — так же безнадежно ответил архидьякон.

— Что ж… — произнес председатель уже готовый вынести приговор.

Но епископ не дал ему этого сделать.

— Исполнение последней воли умершего, — перебивая судью, быстро заговорил прелат, — является таким же священным обычаем, как и обряд захоронения. И если в данном случае одно священное действие противоречило другому, архидьякон мог поступить по своему усмотрению, и я — глава Лондонской Церкви, заявляю, что целиком и полностью оправдываю такой выбор, ибо он не только священный, но еще и человечный.

Тот факт, что епископ заступался за Люциуса, был определенно важен, но не для суда, а только для народа, ибо все понимали, что для спасения архидьякона одних слов теперь мало.

— Простите, ваше преосвященство, — подтверждая общую догадку, развел руки в стороны председатель, — но при всем уважении… этого недостаточно. Нужны доказательства.

Эти слова заставили священников обреченно опустить головы, однако, еще до момента полного отчаяния (то есть до финального объявления приговора), под сводами судебной залы Вестминстерского дворца зазвучал благородный голос, в какую-то минуту вернувший надежду.

— Ваша честь, — произнес этот голос из задних рядов зрителей; и лондонцы расступились перед человеком, гордым шагом, направлявшимся к судьям.

— Ваше высочество, — склонились в глубоком поклоне архидьякон и епископ, когда мимо них проходил, одетый в платье обычного горожанина, сам принц Джеймс.

Но тот только ободряюще им кивнул и, подойдя к длинному столу донельзя изумленной его появлением судейской коллегии, протянул председателю измятый лист бумаги.

— Ваша честь, — повторил он. — В конце марта сего года, его преподобие отец Флам оказал мне честь, навестив меня в Тауэре. Там он, к сожалению, немного повздорил с герцогом Бэкингемом и потому ушел в такой спешке, что даже не заметил, как обронил эту записку. Я, конечно, предполагал, что она может быть для него важной, однако, по ряду причин от меня не зависящих, удосужился вспомнить о ней только сейчас, но… — принц с непередаваемой улыбкой взглянул на растерявшегося председателя, — надеюсь весьма кстати.

— Да, — смешался тот, сразу же передавая записку глашатаю. — Разумеется, ваше высочество.

И с первых слов, громко зачитанных в зале Вестминстерского дворца, стало ясно: принц принес предсмертную записку Розы. Когда же чтение было окончено, а последняя просьба самоубийцы всеми услышана, епископ облегченно выдохнул.

— Это все меняет, не так ли? — язвительно обратился он к судейской коллегии, чувствуя близость победы; а затем, уже серьезнее, прибавил: — Теперь, надеюсь, мое мнение сочтут достаточно авторитетным?

***

И молоток председателя суда опустился на стол, чтобы в очередной раз оправдать архидьякона.

Архидьякон был оправдан в трех из четырех вменяемых ему в вину преступлениях, однако вопрос о смерти Томаса Скина все еще оставался открытым, и священник продолжал находиться под стражей в одном из помещений лондонской ратуши. Пересмотр дела Томаса должен был состояться уже 20 августа, но мало кто сомневался в благоприятном для Люциуса его исходе. Пожалуй, единственным кто еще беспокоился на этот счет, был сам священник, все время находившийся в полном скорби напряженном ожидании. И казалось, что кроме всем понятных причин, для волнения у него имелись еще какие-то свои, никому неизвестные, основания.

— Что беспокоит тебя, Люциус? — спросил его однажды епископ.

Но архидьякон не ответил. Вместо этого он, за неимением больше дневника, поверил прелату свой последний сон.

***

Я открываю глаза, лежа в грязи. Сверху, медленно кружась, на меня падают обуглившиеся перья. Со всех сторон ко мне приближаются люди…

…Дрожащие руки нерешительной толпы направляются в мою сторону: с добрыми или дурными намерениями, с угрозой или мольбой о помощи — я не знаю, но так или иначе их прикосновения жгут меня невыносимой болью. Из груди моей готовится вырваться крик, но…

…Среди этой толпы я вдруг вижу несколько маленьких теней с ярко горящими внутри огоньками. Они медленно и робко собираются друг возле друга и наконец, слившись в одну необычайной красоты огненновласую тень, протягивают мне руку. Ответным движением я касаюсь ее и, словно подхваченный неведомой силой, мгновенно оказываюсь на вершине высокого утеса — между затянутым серыми облаками небом и клубящейся багровой дымкой землей…