Джон Макларен - Черные такси

— Терри попал в переделку в «Орле».

— В какую переделку?

— Знаю только, что ему нужны штаны. Я обещал привезти мои.

— Они, пожалуй, подпортят Терри внешний вид. Не представляю себе, чтобы он подцепил девчонку в твоих старых вонючих штанах.

— Премного благодарен. Ну, я пошел. Как Поппи?

— Сегодня не так плохо. Думаю, уже спит. Бедняжка, конечно, не говорит, но очень волнуется, что скажет доктор на следующей неделе.

— Не только она.

Именно Рут вернула Эйнштейна в синагогу, и теперь они ходили туда каждую субботу. Воспитывался он в строгости, прошел обряд бар-мицва [1] Бар-мицва — иудаистский обряд, по совершении которого мальчик становится полноправным членом религиозной общины. и прочее, но когда взбунтовался против всего остального, то не было смысла делать исключение для религии.

С отцом он уже никогда больше не общался, даже после смерти матери. Отец просто не сумел преодолеть разочарование и ощущение предательства — после всего, что Эйнштейн натворил.

На свою беду, Эйнштейн был невероятно умен. К четырем годам он читал газеты, а к десяти щелкал кроссворды в «Таймсе». В тринадцать он начал с легкостью преодолевать продвинутые уровни и освоил целых восемнадцать, просто так, для развлечения. И отличался не только в школе. Он был шахматным вундеркиндом и талантливым пианистом, немножко усилий — и путь в концертный зал был бы обеспечен.

Других детей в семье не было, и все внимание родителей сосредоточивалось на нем. Отец, сам достигший немногого, каждый свободный час отдавал обучению сына. Когда в пятнадцать лет Эйнштейна приняли в Кембридж, казалось, весь мир был у его ног, больше прежнего вдохновляя отца жить ради сына. Он не давал родителям повода для беспокойства, не выказывал чувств, которые росли в нем, хотя мать, испытывая порой дурные предчувствия, пыталась урезонить мужа. Но как заставишь человека угомониться, если в жизни у него была одна-единственная радость — гадать о том, станет ли его сын нобелевским лауреатом или же членом кабинета министров? Она, как могла, старалась разрядить обстановку, заводила разговоры на другие темы, предлагала Джейкобу приглашать домой своих друзей. Ее муж даже и мысли не допускал, что Джейкобу хочется праздно проводить время в компании этих инфантильных недоумков, когда впереди еще непочатый край работы. Впрочем, все было весьма проблематично. Парень слишком долго жил отщепенцем, чтобы завязать нормальную дружбу.

Именно в Кембридже произошел срыв. Растерянный, одинокий, вдали от сурового отцовского надзора, Эйнштейн уже в середине первого семестра забросил учебу. Кое-кто из студентов ради собственной забавы угощал его спиртным, легкими наркотиками и сигаретами. К концу первого курса все рухнуло. Терпение преподавателей иссякло, репетиторы тоже толку не добились. И прежде чем вынести окончательное решение, колледж направил письмо его родителям.

Отец Эйнштейна был в затруднении: кто виноват — преподаватели или сам студент? Вправду ли Джейкоб занимался из рук вон плохо, или они тут все по глупости не распознали его талант? Он поехал в Кембридж, чтобы допросить обе стороны. Отметки о посещаемости убедили его в ужасной правде. Сын получил нахлобучку и парочку затрещин, после чего обещал взяться за ум. Он тогда готов был обещать что угодно, лишь бы отец отвязался, но вообще-то даже не собирался открывать учебники по математике. Три недели спустя его отчислили, но домой он не вернулся, больше года маялся на лондонских улицах.

Так он жил до двадцати лет. Пособия по безработице хватало, чтобы платить за жалкую комнатушку в Килборне. К тому времени он снова наладил отношения с матерью и при желании всегда мог спокойно заглянуть домой в дневное время на часок-другой. Конечно, тайком от отца. И уходить Эйнштейн должен был задолго до того, как этот навечно разочарованный человек возвращался из своей сортировочной конторы.

Именно по настоянию матери Эйнштейн решил получить диплом учителя и вскоре после двадцатилетия поступил в местный колледж. Большинство из сокурсников относились к нему по-хорошему, хотя и не приглашали ни в паб, ни на вечеринки. Учеба давалась ему легко, и даже практика в традиционной товарищеской атмосфере школы в Кингз-Линн прошла успешно. Дети немного поддразнивали его, но инстинкт послушания укоренился слишком глубоко и не давал им выйти из-под контроля. Эйнштейн даже приобрел некоторую уверенность в себе, а когда дети скинулись и на прощание купили ему забавный подарок, он едва не прослезился.

Но в Хакни, где он начал учительствовать по-настоящему, его ожидало нечто совершенно иное. Когда он вошел в класс к четырнадцатилетним подросткам, там уже стоял невообразимый гвалт. Попытки утихомирить их были тщетны и выглядели смехотворно, а вскоре в него полетели «снаряды». Если он и надеялся, что, начав урок, сумеет восстановить порядок, то глубоко заблуждался, а попытка разнять драчунов закончилась тем, что он заработал синяк под глазом. Еще несколько недель он упорно продолжал работать, но поражение первого дня оказалось роковым. Большинство мальчишек просто уходили с его уроков, а девочки игнорировали его, собираясь шумными стайками прямо в классе и обсуждая лак для ногтей, нижнее белье и победы над мальчиками.

Таким образом, к двадцати трем годам ему вновь пришлось перебиваться на пособие по безработице. Минул еще год — и он устроился на работу в одну из унылых контор, которых сменил затем великое множество: от министерства здравоохранения и социального обеспечения до страховых агентств. Теперь он проводил вечера и выходные перед компьютером, путешествуя по Сети. Настоящих друзей он не завел, если не считать приятелей по Интернету, и в тридцать лет еще ни разу не имел подружки.

В конце концов Эйнштейн до того извелся, что вынужден был что-нибудь предпринять, и двинул на вечерние курсы, в этот громадный запасник одиноких сердец. На самом деле он ничего изучать не собирался, а потому записался на шахматные курсы для начинающих.

И в первый же вечер на курсах ему встретилась девушка его мечты, родная душа в бежевой кофточке, с курчавой гривой черных волос, в очках, как у него, с удивительно милой, застенчивой улыбкой. После занятий они пошли в паб и посмеялись над собой, обнаружив, что вели одну и ту же игру. На шахматные курсы они больше не ходили, а через месяц поженились. Рут взяла трехнедельный отпуск — она работала в фармацевтической исследовательской лаборатории, — и они провели дождливый, но волшебный медовый месяц в Голуэе, в Ирландии. Рут была чудесная девушка, а ее родители, узнав, что он еврей, прониклись к нему известной симпатией, хоть он не вполне отвечал их представлению о «хорошем» еврее.