Тара Бертон - Украденное лицо

Пинаешь еще разок на случай, если ему все же захочется броситься за тобой.

И бежишь.

Луизу трясет, пока она не оказывается на лестнице.

Она не позволяет себе заплакать, пока не попадает в квартиру.

Она не дает себе закричать. Не теперь. Никогда. Она лишь прижимает к груди кулак, кулак со ссадиной там, где он ее схватил, и надписью «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», заживающей у нее на предплечье, она дышит очень медленно, размеренно и глубоко, от такого дыхания колет и давит в груди, но не издаешь ни звука.

Вот дурочка , думает она. Ты заслуживаешь всего плохого, что с тобой случается .

Может, это полная луна. Может, это ярко светят звезды. Может, это сигареты пахнут, как ладан.

«Но не для нее, – думает она. – Никогда для людей вроде нее, которые не живут в Верхнем Ист-Сайде, которые не учатся в Йеле, которые даже не натуральные блондинки».

Все, кто хоть когда-то ей это говорил, оказываются правы.

– Что за чушь собачья, – удивляется Лавиния, когда на следующий день Луиза пытается вернуть билеты на оперу. – Это же премьера сезона.

Луиза бормочет какие-то туманные и неубедительные извинения. Полу нужны дополнительные занятия для поступления в колледж, потому что он курит слишком много травы. Что-то вроде того.

– Билеты уже оплачены, – возражает Лавиния, словно только в этом все и дело.

Она замечает у Луизы ссадину.

– Господи боже.

Луиза объясняет, что это ничего, что это просто парень, которому нравится с ней заговаривать, что он немного распустил руки, потому что слишком отвязался, и подобные вещи происходят все время.

– Все время?

Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. Обмахивается павлиньими перьями. Делает музыку погромче.

– Давай-ка переселяйся в комнату Корди, – предлагает она. – Та все равно останется в Париже все лето.

Это глупость. И Луиза это знает.

Но такая же глупость – отказываться от бесплатной комнаты на углу Семьдесят восьмой улицы и Лексингтон-авеню.

Неделю спустя Лавиния нанимает фургон для переезда. Она появляется в квартире на Сансет-парк в брюках палаццо и с убранными под шарф волосами, словно она путешественница из 1930-х годов, отправляющаяся на поиски приключений в страну драконов, хотя они всего лишь в Южном Бруклине (даже не в собственно Южном Бруклине вроде Грейвсенда или Бенсонхерста, а просто в Сансет-парке). Она так смущенно смотрит на винные погребки, на белые пластиковые стулья и на какого-то писающего в вестибюле грека.

– Просто обожаю, – говорит Лавиния. Она тушит сигарету о стену вестибюля. – Тебе нужно о нем написать. О безумном греке, а может, он пророк. Бьюсь об заклад, что «Скрипач» упадет от радости.

Луизе хочется больше никогда не думать об этом сумасшедшем греке.

Они садятся в фургон, который Лавиния, очевидно, сможет повести («Как-то летом я Ньюпорте научилась водить машину. Почтовый ящик снесла»), где лежит одна-единственная коробка с бесполезной дрянью, которую Луиза все равно планировала выбросить.

Вон он, на углу.

У него синяк под глазом. И разбитая губа.

Он замечает ее. Поднимает глаза.

– Что такое?

– Ничего, – отвечает Луиза. – Рули дальше.

– У тебя видок, словно ты узрела…

– Поехали!

Лицо Лавинии медленно расплывается в какой-то странной улыбке.

– Это не…

– Прошу тебя, Лавиния.

Ей просто хочется ехать. Ей просто хочется больше никогда не видеть эту улицу, эту квартиру и все эти забегаловки с их сигаретным дымом, висячими цветниками из роз и однообразными рядами упаковок просроченных готовых блюд для микроволновок.

Лавиния останавливает фургон.

Водит она просто ужасно, и Луизу бросает вперед с такой силой, что желчь взлетает к самому горлу.

– Да как он смеет? – возмущается Лавиния. – Как он, блин, смеет?

– Я просто хочу…

Лавиния уже вылезает из фургона.

– Эй!

И бросает ему прямо в лицо:

– Эй! Ты!

– Что вам…

– Ты… ты… катастрофа ты ходячая!

Луиза задыхается.

Она сидит, притянутая ремнем к пассажирскому креслу, и знает, что ей надо бы встать, что-то сделать, что-то сказать, все это прекратить, но у нее так колотится сердце, что она не может это прекратить. А Лавиния выглядит так смешно в своих кремовых брюках палаццо, которые уже посерели (Господи, на улице лишь апрель), с опоясанным шарфом головой, кричащая на мужчину с синяком под глазом и разбитой верхней губой.

Вот что смешно: у него такой растерянный вид.

Луизе его почти жаль.

– Дамочка, я не знаю, что вам…

– Тебя нужно… расчленить и четвертовать. Тебя повесить надо!

Он испуганно смотрит на Лавинию.

Конечно же, Лавиния все это не всерьез. Лавиния не живет в реальном мире, в мире, где белая женщина говорит белому мужчине, что его надо повесить, и это означает вовсе не то, что означает в мире Лавинии, где мужчины все еще дуэлируют на мушкетах или на шпагах и раскланиваются друг с другом по утрам – и Луиза это знает. Лавинии даже в голову не приходит – даже сейчас, когда она глядит на его так, словно ударила его, – что она наделала, а Луиза только и думать может, что блин, блин , а потом выскакивает из фургона. Потом так сильно хватает Лавинию за руку, что та вскрикивает, а она кричит: «Поехали!» и едва не швыряет ее на пассажирское место. Выхватывает ключи и топит педаль газа в пол, поскольку, видит бог, водитель из Лавинии никакой, визжат шины, и они долетают до самого Парк-Слоупа, прежде чем кто-то что-то говорит.

– Черт подери, что это было?

Лавиния потирает руку там, где Луиза ее схватила.

– Не надо было тебе этого делать, – говорит Луиза.

Она следит за дорогой.

– Чего не делать? Тебя не защищать?

– Говорить, что ты сказала.

– А что я сказала? Он же… он же тебя оскорбил!

– Нельзя… – Только теперь сердце у Луизы успокаивается. – Нельзя… блин… что-то говорить , не подумав.

Она не знает, почему защищает его. За все эти годы парень не сделал ничего, кроме как ходил за ней до дома. Ничего не делал, кроме как ее обзывал и говорил, что трахнет ее, или не трахнет, если от этого зависит его жизнь. Луиза поставила ему синяк под глазом.

Может, он просто пытался познакомиться (как она вообще может так сейчас думать?).

Может, мне надо было спросить, как его зовут .

И Луиза так злится на себя и злится на Лавинию, что та повела себя так глупо, и злится на Лавинию, что хотела как лучше, и злится на Лавинию, что та не знает, почему Луиза злится, что не говорит ни слова.

Они едут молча до самого Верхнего Ист-Сайда.

– Знаешь, – произносит Лавиния, когда Луиза останавливает фургон. – Я думала, что ты спасибо скажешь.

Постель мягкая. Покрывало на ней из жаккарда с меховой оторочкой. На стенах – лепные украшения. Под потолком – люстра в стиле «модерн» середины прошлого века. Персидские ковры и гардероб в стиле «ар-нуво», который Лавиния купила на блошином рынке в «Утюге», антикварные открытки из всех мест, где Лавиния и Корделия побывали в детстве. На прикроватном столике – фотография сестер в рамке.