Стюарт Тёртон - Семь смертей Эвелины Хардкасл

Чумной Лекарь входит в хижину:

– Это весьма зыбкие доводы, Айден.

– У нас слишком много вопросов, оставшихся без ответов, – говорю я, вспоминая, как Эвелина, едва оправившись от действия яда в оранжерее, пыталась мне что-то сказать. – Зачем Эвелина упомянула об убийстве Миллисент Дарби? Что это нам дает?

– Может быть, Миллисент тоже убил Майкл?

– Зачем? Нет, мы что-то упускаем.

– Что именно?

– По-моему, у Майкла Хардкасла был сообщник, о котором мы до сих пор не подозревали.

– Еще один убийца… – задумчиво произносит Чумной Лекарь. – За тридцать лет я не сообразил… И никому это не приходило в голову. Нет, Айден, это невозможно.

– Сегодня невозможный день. – Я указываю на свой рисунок. – Второй убийца существует. И я догадываюсь, кто это может быть. Если я прав, то Миллисент Дарби убили, чтобы замести следы. А если есть второй убийца, причастный к гибели Эвелины, то вам нужны два ответа. Если Анна назовет вам имя сообщника Майкла, вы ее освободите?

– Сомневаюсь, что Аннабеллу Колкер выпустят из Блэкхита, – отвечает Чумной Лекарь. – И вряд ли кто-нибудь поверит, что она изменилась к лучшему. Боюсь, ее оставят здесь под каким-нибудь предлогом.

– Вы знали, что мне здесь не место, поэтому старались мне помочь. Поверьте, Анне здесь тоже не место, – настаиваю я.

Он поглаживает лысину, ходит по хижине, смотрит то на меня, то на рисунок на стене.

– Что ж, я могу только пообещать вам, что сегодня в одиннадцать приду к озеру. И буду судить непредвзято.

– Спасибо! – Я хлопаю его по плечу. – Встретимся у лодочного домика. Я вам докажу свою правоту.

– А что вы сейчас собираетесь делать?

– Узнаю, кто убил Миллисент Дарби.

Прячась за деревьями, подхожу к Блэкхиту. Туман сочится сквозь рубашку, к ботинкам липнет грязь. Оранжерея в нескольких шагах от меня. Я крадусь сквозь мокрые кусты, высматриваю, нет ли кого. Еще очень рано, но я не знаю, в какое время просыпается Даниель и когда он встречается с Серебристой Слезинкой. Чтобы обезопасить себя, лучше предположить, что Даниель и его сообщники все еще представляют для меня угрозу, поэтому лучше не попадаться ему на глаза, пока он не утонет в озере, а вместе с ним и все его планы.

Солнце исчезло, оставив нас на милость сумрака. По небу расползается серая мешанина. Пытаюсь отыскать взглядом хоть какие-то цветы на клумбах, щедрые мазки алого, лилового, розового или белого. Представляю другой, яркий мир. Мир, где пламенный венец полыхает над Блэкхитом, облаченным в огненную мантию, где серое небо выгорает дотла, роняя черные хлопья пепла. Мир, преображенный хотя бы на мгновение.

Останавливаюсь в недоумении. Озираюсь, ничего не узнаю, не понимаю, почему вышел из хижины без этюдника, кистей и красок. Здесь мне не нравится работать на пленэре, особенно по утрам – слишком уныло, слишком тихо, ландшафт затянут сизой дымкой.

– Зачем я здесь? – говорю я вслух, разглядывая перепачканную углем рубашку.

«Анна. Вы здесь ради Анны».

Ее имя высвобождает меня из растерянности Голда, возвращает мне мои воспоминания.

Оставаться собой становится все труднее.

Полной грудью вдыхаю студеный воздух, сжимаю шахматную фигуру в руке, отгораживаюсь от Голда прочной стеной, возведенной из воспоминаний об Анне. Леплю кирпичи из ее смеха, из ее прикосновений, из ее отзывчивости и тепла. Удостоверившись, что стена высока и прочна, снова осматриваю оранжерею, убеждаюсь, что все еще спят, и вхожу в дом.

На диване, с головой накрывшись пиджаком, спит подвыпивший приятель Дэнса Филип Сатклифф. Он сонно чмокает губами, приоткрывает глаза, что-то бормочет и снова засыпает.

Я жду. Вслушиваюсь в тишину. Капли дождя. Сопение.

Больше ничего.

С портрета над камином за мной следит бабушка Эвелины, укоризненно поджав губы. Художник запечатлел ее в момент гневной отповеди.

По коже бегут мурашки.

Я неодобрительно рассматриваю портрет, написанный деликатными, легкими мазками. В уме возникает совершенно иной образ, резкий и рельефный, как шрам, скульптурные слои краски высятся горными вершинами. От него должно веять настроением. Предпочтительно скверным. Такая честность пришлась бы по нраву старухе.

Из-за приоткрытой двери доносится взрыв визгливого смеха, клинком пронзающего чьи-то слова. Похоже, гости начинают спускаться к завтраку.

Надо торопиться.

Закрываю глаза, вспоминаю, о чем Миллисент говорила с сыном, что заставило ее так неожиданно уйти, но не могу разобраться в беспорядочных воспоминаниях. Слишком много дней, слишком много разговоров.

В коридоре заводят граммофон, обрывки мелодии разрывают тишину. Что-то с грохотом падает, музыка, взвизгнув, обрывается, приглушенные голоса переругиваются.

Мы стояли в саду, под окнами бальной залы. Миллисент погрузилась в печальные воспоминания. Мы говорили о прошлом: как она еще ребенком приезжала в Блэкхит, как потом привозила сюда своих отпрысков. Никто из них не оправдал ее ожиданий. А потом она рассердилась на меня. Увидела, что я смотрю в окно на Эвелину, и приняла мою тревогу за похотливый зуд.

«Тебя всегда тянет к самым беззащитным, – сказала она. – К самым кротким, к тем, кто не…»

А потом она что-то увидела и забыла, что хотела сказать.

Крепко зажмуриваюсь, стараюсь вспомнить, что бы это могло быть.

Кто еще был с Эвелиной?

А через миг я стремглав бегу по коридору в галерею.

Галерею освещает одинокая керосиновая лампа на стене, хлипкое пламя не разгоняет, а сгущает тени. Снимаю лампу с крюка, подношу к фамильным портретам, внимательно разглядываю каждый.

Блэкхит обступает меня со всех сторон, скукоживается, как паук, обожженный пламенем свечи.

Через несколько часов Миллисент Дарби увидит в бальной зале то, из-за чего, оставив сына в саду, поднимется в галерею, где, укутанная в шали и подозрения, увидит среди старинных картин новые портреты кисти Голда. Обычно, в сотнях других витков, она не обращает на них внимания. Но не в этот раз. Сейчас прошлое пожмет ей руку.

А воспоминание ее убьет.

Утро, двенадцать минут восьмого. В вестибюле беспорядок. Пол усыпан осколками разбитых графинов, портреты на стенах перекошены, лица давно ушедших предков усыпаны напомаженными поцелуями. Галстуки-бабочки свисают с люстры, будто летучие мыши. Посреди вестибюля стоит Анна, босая, в белой ночной сорочке, задумчиво разглядывает руки, будто они скрывают какую-то тайну.

Анна замечает меня не сразу, и несколько секунд я смотрю на нее, пытаясь сопоставить мою Анну с Аннабеллой Колкер из рассказов Чумного Лекаря. Интересно, слышит ли она сейчас голос Аннабеллы. Может быть, она воспринимает его так же, как я в первый раз воспринял голос Айдена Слоуна – как нечто далекое, чуждое, отстраненное, но в то же время являющееся неотъемлемой частью тебя.