Клер Макинтош - Позволь мне солгать [Litres]

– Я помню, как впервые увидел ее, – говорит Билли.

Мне должно быть неловко, но я не чувствую ничего подобного, потому что Билли на самом деле не здесь. Он вовсе не сидит в «порше» на Бичи-Хед со своей племянницей, сейчас он в совсем другом месте. Он вспоминает.

– Мы с Томом жили в Лондоне. Том заключил какую-то важную сделку на работе, и мы пошли в клуб «Амнезия», отпраздновать. VIP-места, все такое. Шумная выдалась ночка. Том все время пил шампанское, провел весь вечер за столиком в окружении каких-то красоток. Я думаю, он казался самому себе кем-то вроде Питера Стрингфеллоу. – Билли косится на меня и краснеет [11] Билли не случайно краснеет. Питер Стрингфеллоу (англ. Peter James Stringfellow ) – скандально знаменитый «Король ночных клубов», который стал баснословно знаменит и богат благодаря выступлению на его подмостках культовых групп: «Биттлз», «Роллинг Стоунз» и др. Промоутер стрип-движения и других социальных направлений сексуального и морального раскрепощения. .

Я боюсь, что он умолкнет, но дядя продолжает свой рассказ:

– Шел 1989 год. Твоя мама пришла в клуб с подружкой. В сторону VIP-зала она даже не смотрела. Они проплясали всю ночь. Какой же она была красавицей, твоя мама! Время от времени к ней подходили парни, пытались познакомиться, но Кэролайн их отшивала. Они с подругой решили устроить себе девичник, как она потом сказала.

– И ты с ней заговорил?

– Не сразу. Но я дал ей свой номер телефона. Всю ночь набирался смелости, а затем объявили, что бар закрывается, все начали расходиться, и я испугался, что упущу свой шанс.

Я почти забыла, что он говорит о моей матери. Меня поражает выражение лица Билли. Я еще никогда его таким не видела.

– И вдруг – вот она, передо мной. В коридоре клуба, в очереди в туалет. И я подумал: сейчас или никогда. И решился. Я спросил, можно ли нам созвониться как-нибудь на днях. Не против ли она записать мой номер? Вот только ручку я с собой не взял – и твоя мама рассмеялась, сказала, мол, я из тех парней, которые и кошелек забыть могут. Тогда ее подруга дала мне карандаш для глаз, и я написал свой номер у Кэролайн на руке.

Я так четко представляю себе эту картину: мама, нарядившаяся в стиле восьмидесятых: пышная прическа, кричащего цвета лосины… и смущенный дядя Билли, взмокший от волнения. Маме тогда исполнился двадцать один год, дяде Билли – двадцать восемь, папа был на три года старше своего брата.

– И она позвонила?

Билли кивнул.

– Мы сходили выпить. Через пару дней поужинали вместе. Я повел ее на концерт Simply Red в Альберт-Холл. А потом… – Он умолкает.

– Что произошло?

– Я познакомил ее с Томом.

Мы некоторое время сидим в тишине, я думаю о моем бедном дяде Билли и не знаю, как мои родители могли разбить ему сердце.

– Я все сразу понял. Да, ей было весело со мной, но… Я пошел за выпивкой, а когда вернулся, остановился в дверном проеме и увидел…

– Ох, Билли, они ведь не…

– Нет, ничего такого. Они начали встречаться намного позже. Сначала оба поговорили со мной, попросили прощения, сказали, что не хотели причинить мне боль. Но у них была эта… как ее… связь. Я сразу понял, что уже ее потерял.

– Но потом вы работали вместе, все трое. Как ты мог это выносить?

Билли горько смеется.

– А что мне оставалось делать? Потерять и Тома тоже? Вскоре твой дедушка заболел, и нам с Томом пришлось заняться семейным бизнесом, да и ты уже была на подходе, да и вообще – дела давно минувших дней. – Он встряхивается и поворачивается ко мне со своеобычным весельем.

Вот только теперь я знаю, что он притворяется.

И думаю, как часто я обманывалась вот так.

И обманывались ли мама с папой.

– Я люблю тебя, дядя Билли.

– Я тоже тебя люблю, кисонька. А теперь не пора ли нам вернуть тебя к твоей малышке?

Мы неспешно едем в город: дядя Билли ведет «порше» так, будто это «Тойота-Ярис». Он высаживает меня перед Дубовой усадьбой.

– Отсыпайся! – говорит он, в точности так, как когда я была маленькой. – А завтра мы с тобой увидимся.

– У нас будет отличное Рождество!

И я так действительно думаю. Билли не позволил прошлому предопределить свое будущее – и я не позволю. Мама с папой погибли, и, какими бы ни были обстоятельства их смерти, ничто этого не изменит.

Джоан должна вернуться с Эллой только через час. Не обращая внимания на пропитанную влагой одежду, я надеваю передник, готовлю и ставлю в духовку два противня с пирожками, а затем наливаю в кастрюлю красное вино, нарезаю в глинтвейн дольки апельсинов, добавляю специи и щедро сдабриваю напиток бренди. Я как раз убавляю огонь под кастрюлей до минимума, когда в дверь звонят. Сполоснув руки, я оглядываюсь в поисках полотенца. Дверной звонок разрывается.

– Иду я, иду!

Рита гавкает – всего один раз. Я опускаю ладонь ей на ошейник, натягиваю поводок – с одной стороны, чтобы остановить ее, с другой же, чтобы успокоиться самой. Рита тихонько рычит, будто заведенный моторчик, но больше не лает. Хвост ее бешено мельтешит, а значит, на крыльце не чужой человек.

Наша входная дверь выкрашена в белый, в верхней ее части – витражное стекло, расцвечивающее кафельный пол бликами света. Когда на крыльце кто-то стоит, тень тянется по полу, нарушая радужный узор. В детстве я обходила тень стороной, открывая дверь, даже приподнималась на цыпочки. Было что-то пугающее в том, чтобы наступить на чужую тень.

Зимнее солнце низко повисло над горизонтом, и очертания тени вытянулись, как в кривом зеркале, голова тени почти касается перил лестницы. Как в детстве, я крадусь вдоль стены. Рите чужды мои суеверия – она бежит по тени, цокая коготками, пролетает последние полметра юзом и замирает перед дверью.

Я проворачиваю ключ. Распахиваю дверь.

А затем на мир обрушивается тишина, и я чувствую только биение крови в ушах. Я вижу, как по улице проезжает машина, но не слышу ее. В ушах стучит все чаще и чаще, и я хватаюсь за дверную раму, чтобы не упасть, но этого недостаточно, колени у меня подгибаются, и… этого не может быть. Не может быть.

Но на крыльце… другая… и все-таки та же…

На крыльце, живая, стоит моя мать.

Анна

Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?

Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.

На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.

– Мама? – шепчу я.

Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.