Клер Макинтош - Позволь мне солгать [Litres]

– Девять очков, – говорит Джоан.

– По-моему, в правилах говорится, что за слово из одной буквы очки удваиваются.

– О да, верно. Восемнадцать.

– Ты за ней присматривай, солнышко. Мама у меня любит сжульничать.

– Не слушай его, Анна.

«Эй, а знаете что, дорогие мои? Мои родители вовсе не умерли – они просто притворялись!»

Все это кажется каким-то нереальным.

Эта мысль захватывает меня. Что, если это не реальность?

Последние два дня я так сильно поверила в присутствие матери, что даже почувствовала запах ее духов, увидела ее в парке. Что, если она мне привиделась? Что, если тот разговор на пороге был одним из «галлюцинаторных переживаний, вызванных смертью близкого человека», как утверждает Марк?

Я схожу с ума. Марк прав. Мне нужно обратиться к специалисту.

Но все казалось таким реальным.

Я больше не знаю, во что верить.

В одиннадцать мы собираемся на полуночную службу. В коридоре громоздятся зонтики, верхняя одежда, коляска Эллы, и я думаю обо всех людях, которых увижу в церкви, доброжелательных людях. Они скажут, что вспоминали обо мне, они посочувствуют мне, мол, как мне тяжело без Тома и Кэролайн.

А я не могу. Просто не могу.

Мы уже стоим в дверном проеме, вытаскиваем коляску. Лора паркуется на улице – на гравиевой дорожке перед домом втиснулись машины Джоан, Марка и моя. Выпрыгнув из автомобиля, Лора заматывает шарфом шею и идет к нам.

– Счастливого Рождества!

Они знакомятся – «Мам, это Лора», «Лора, это Джоан», – и все это время сердце бешено стучит у меня в груди. Я отворачиваюсь, чтобы остальные не прочитали мысли, которые отражаются на моем лице.

– Ты как, красотка? – Лора сжимает мое плечо.

Это знак солидарности, а не жалости. Она думает, будто знает, что я сейчас переживаю. Как я себя чувствую. Вина разъедает меня изнутри. Мама Лоры умерла. Моя – солгала.

– Не очень, честно говоря.

Все вокруг принимаются суетиться, волнуясь за меня.

– Ты действительно выглядишь бледной.

– Как думаешь, может, съела что-то не то?

– Время сейчас непростое, оно и понятно.

– Я думаю, мне лучше остаться дома, – перебиваю их я. – Если вы не возражаете.

– Мы все останемся. – Марк говорит об этом так, словно все остальное не важно, но я-то знаю, что он и его семья никогда не пропускают рождественскую службу. – Все равно мне ни разу не удавалось спеть «Слава в вышних» на одном дыхании.

– Нет, езжайте. А мы с Эллой спать ляжем.

– Ты уверена, дорогая? – Джоан уже спустилась на дорожку.

– Уверена.

– Я останусь и присмотрю за ней. – Лора поднимается по ступенькам, в ее глазах – тревога.

– Да все в порядке со мной! – Я не хотела срываться и виновато улыбаюсь. – Прости. Голова болит. Я имела в виду, что предпочту побыть одна.

Они переглядываются. Я вижу, что Марк колеблется, не зная, безопасно ли оставлять меня одну. Вернее, безопасно ли мне оставаться одной.

– Перезвони, если передумаешь. Я за тобой заеду.

– Выздоравливай. – Лора крепко обнимает меня, ее волосы щекочут мне щеку. – Счастливого Рождества.

– Хорошо вам провести время.

Я закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной. Говоря о плохом самочувствии, я не лгала. Голова раскалывается, ноги болят от перенапряжения.

Я расстегиваю стеганый комбинезончик Эллы, вытаскиваю малышку из коляски и несу в гостиную, чтобы покормить.

Глаза Эллы начинают слипаться, когда на кухне раздается какой-то звук. Рита вскакивает. Я сосредоточенно выдыхаю, стараясь замедлить биение сердца, норовящего выпрыгнуть из груди, опускаю Эллу себе на колени и поправляю кофту.

Осторожно, опустив ладонь Рите на ошейник, иду по коридору. Из кухни доносится скрип стула по кафельному полу.

Я распахиваю дверь.

Аромат жасмина подсказывает мне, что не нужно кричать.

Моя мать сидит за столом. Ее руки аккуратно сложены на коленях, пальцы теребят ткань дешевого шерстяного платья. На ней пальто, хотя тепло от системы отопления расходится по дому и находиться здесь в верхней одежде, должно быть, жарко. Так странно видеть ее гостьей на ее собственной кухне.

Она пришла одна, и я снова ощущаю вспышку гнева: отцу не хватило храбрости взглянуть мне в глаза, он прислал маму, чтобы та растопила мне сердце. Мой отец. Всегда такой уверенный в ведении бизнеса. Постоянно подтрунивавший над покупателями. Посмеивавшийся над продавцами, внимавшими каждому его слову, надеясь, что крохи его мудрости когда-то позволят им открыть собственный магазин автомобилей и повесить над входом в демонстрационный зал табличку со своим именем. И вот, ему не хватило смелости лицом к лицу столкнуться с собственной дочерью. Взять на себя ответственность за содеянное.

Мама ничего не говорит. Я думаю, что она тоже испугана, но затем замечаю, что она заворожена Эллой.

– Как ты пробралась сюда? – Я заговариваю, чтобы развеять чары.

– У меня остался ключ от черного хода.

– Вчера на кухне… – меня осеняет, – я почувствовала запах твоих духов.

Мама кивает.

– Я потеряла счет времени. Ты почти меня поймала.

– Я думала, что схожу с ума!

От моего крика Элла просыпается, и я заставляю себя успокоиться – ради нее.

– Прости.

– Что ты тут делала?

Мама закрывает глаза. Она выглядит уставшей. И намного старше… чем была до смерти , хочется подсказать моему сознанию.

– Я пришла увидеть тебя. Собиралась все тебе рассказать. Но ты была не одна. И я запаниковала.

Я раздумываю над тем, как часто она пользовалась этим ключом, как часто проникала сюда, бродила по дому, словно призрак. От одной этой мысли меня бросает в дрожь.

– Где ты была? – Я перекладываю Эллу с одной руки на другую.

– Сняла квартиру на севере. Ничего… – Она морщится. – Ничего особенного.

Я вспоминаю странное чувство, преследующее меня вот уже несколько дней.

– Когда ты вернулась?

– В четверг.

В четверг. Двадцать первого декабря. В годовщину ее… ее не-смерти. Она не умерла. Я все повторяю этот факт, пытаясь хоть как-то его осознать.

– С тех пор я жила в центре «Надежда». – Ее глаза вспыхивают на мгновение.

«Надежда» – основанный местной церковью приют на побережье, где раздают еду, собирают пожертвования на одежду и средства гигиены и предлагают временное убежище женщинам, оказавшимся в сложной ситуации, – в обмен на помощь по хозяйству. Она видит выражение моего лица.

– Все не настолько плохо.

Я думаю о пятизвездочных отелях, где так нравилось останавливаться моим родителям, и представляю, как мама, стоя на коленях, отмывает туалет, чтобы ей позволили переночевать в приюте для опустившихся женщин.

– Она такая красивая… – Мама смотрит на Эллу.

Я обнимаю дочь, словно чтобы защитить ее, укрыть от взгляда ее бабушки – и от ее лжи, – но Элла выгибается, отбивается от моих объятий, ей хочется посмотреть на незнакомку на кухне, эту худую непричесанную женщину, не сводящую с нее растроганного взгляда. Мне не хочется думать об этом взгляде.